И хорошо, если, отъезжая, сменит его высокоблагородие гнев на милость и в придачу к зуботычинам выбросит двугривенный. О многом бы могли рассказать станционные самовары, если б не уходила в пятки душа.
Впрочем, и самовар самовару рознь. Порой встретит проезжего такой ферт, что стоит на столе подбоченясь да лихо вздев набекрень крышку с пупочкой.
– Не будет лошадей, душу вышибу! – клокочет, перекипая, проезжий.
Смотритель ему в три погибели кланяется, а самовар пустит веселую струйку пара под самый потолок да знай себе пляшет на все четыре кованые ноги.
А у крыльца услышит туляка почтовый колокольчик и зальется под расписной дугой. Рванут кони с места, и коли еще песней поддаст ямщик жару, тогда частоколом полетят навстречу верстовые столбы…
Конечно, не птицей летела древняя дядюшкина линейка, однакоже благополучно отъехала от Петербурга более четырехсот верст.
Навстречу путникам уже потянул первый ветерок с родных смоленских полей. Стояла распутица. Все предусмотрел батюшка Иван Николаевич, даже срок харьковской встречи сыну исчислил. Только зря положился он на дядюшкину линейку.
– Ай! – закричала Евгения Ивановна.
Линейка, словно нарочно выбрав место поглубже, нырнула и уже не вынырнула. Передние колеса, отделившись от кузова, рванулись вперед, задние потянули назад, и линейка всем брюхом села на мель посреди безбрежных вод.
– Ай, как смешно! – объявила Евгения Ивановна, и вначале всем было действительно смешно от дорожного приключения.
– Подтянись, подтянись! – высунувшись из-за фартуков, командовал ямщику Иван Андреевич.
Ямшик стоял возле кузова по колено в грязи.
– Оно и главное – подтянуться! – охотно соглашался он и в то же время тревожно оглядывался по сторонам.
Нигде не было приметно никакого жилья. Дорога, оставив один перелесок позади, круто заворачивала в другой. А по затихшим водам уже бежала вечерняя рябь. Словно собираясь на ночной покой, линейка залегла еще глубже, а кругом не было ни души.
После обстоятельного размышления Иван Андреевич отдал вознице новый приказ:
– Иди скликай народ да скажи: не обижу, понял?
– Знамо дело, зачем обижать? – отвечал ямщик. – Вашей милостью и мы много довольны!
– Ну, ступай, ступай!
– И впрямь пойтить… – опять согласился ямщик. – Народ теперича – первое дело!
Иван Андреевич в нетерпении откинул фартук:
– Ну, что же ты не идешь?
– Не иду-то?
– Ну?!
– Да, вишь… местов не знаю. До свету, милый, куда пойдешь?..
В линейке все притихли. Ямщик, окончательно успокоившись, полез на козлы. Равнодушная мать-натура быстро задергивала перелески мокрым ночным туманом.
– Едут! – вдруг сказал Мишель. – Слышите?
– Кому в такую, темь ехать? Упаси бог! – отвечал с козел ямщик. – Ноне, барин, добрые люди не поедут…
Но ветер действительно донес издали голоса и фырканье лошадей, шедших вброд.
– Едут, спаси Христос, едут! – встревоженно сказал ямщик и, скатившись с козел, исчез во мраке.
Из-за поворота дороги замигали, перебегая, огоньки. Голоса стали громче. Потом к линейке приблизился всадник, закутанный в плащ.
– Ай, какой… – начала было Евгения Ивановна, но Софи во-время ее ущипнула, и Евгения Ивановна успела только еще раз пропищать: – Ай!..
– Добро пожаловать! – сказал незнакомец густым, низким голосом. – Люди и экипажи следуют за мной!.. – и он снял шляпу, украшенную перьями.
Если бы все это происходило на театре, можно бы подумать, что на место крушения явился странствующий рыцарь, чтобы свершить подвиг милосердия. На театре то мог бы быть, впрочем, и благородный разбойник, насытившийся кровавой добычей и готовый оказать великодушие несчастным. Но что мог обозначить незнакомец в плаще и в шляпе с перьями, явившийся из мрака ночи на большой Смоленской дороге?
– Жеребцов – государю моему слуга и дворянин! – объявил незнакомец, словно отгадав тревожные мысли путников, застигнутых бедой.
Вглядываясь в печальную картину крушения, господин Жеребцов еще раз поклонился:
– Рад счастливому случаю и приятному знакомству!
Насчет счастливою случая Глинки, сидевшие в разбитой линейке, могли бы и не согласиться, но знакомство с господином Жеребцовым начиналось действительно приятно: подъехавшая за ним коляска была вместительна и удобна. Путники быстро в нее пересели. Конные люди господина Жеребцова тотчас окружили коляску со всех сторон, и весь кортеж почти тотчас свернул с большака.
Господин Жеребцов молча скакал подле коляски, только иногда подавая своим людям какие-то знаки. Фонари бросали едва видимый свет. Впрочем, когда у одного из всадников распахнулся дождевик, Михаил Глинка мог бы побожиться, что он увидел на груди у него изображение черепа и под ним скрещенные кости.
«Что за чертовщина?» – подумал он и, взглянув на Софи, озадачился еще более: Софи дрожала мелкой дрожью и даже зубы у нее стучали.
– Что с вами, Софи? – осторожно спросил Мишель.
– 3-замерзаю! – покорная судьбе, едва могла ответить Софи.
Повидимому, она ничего не заметила, а дядюшка Иван Андреевич набросил на нее и Евгению Ивановну еще один плед.
Но лошади уже выбрались, наконец, из необозримых вод и дружно прибавили ходу.
По счастью, до усадьбы господина Жеребцова было совсем недалеко. Едва гости вошли в дом, расторопные горничные увели продрогших путниц для свершения туалета, а хозяин пригласил мужчин в кабинет. Глазам вошедших представился лес чубуков. Чубуки тянулись вдоль стен и забирались на диваны. Казалось невозможным проникнуть в эту непроходимую чащу. Только трубки, висевшие во множестве на пестрых коврах, могли поспорить с этим обилием чубуков.
На письменном столе покоился большой ржавый гвоздь, предназначенный, очевидно, для очистки тех же трубок, а груда табачного пепла, скопленная за долгие годы, была памятником мирных размышлений хозяина. Но остро отточенный кинжал с ржавыми пятнами на клинке, лежавший рядом, мог бы поведать, пожалуй, совсем об ином… Стоило приглядеться внимательнее, и тогда сквозь чащу чубуков ясно вырисовывался мушкетный ствол и – чорт возьми! – в дальнем углу кабинета как будто прятался самый заправский разбойничий кистень.
В полном сиротстве среди этого престранного общества на столе возвышалось тяжелое бронзовое пресс-папье. Никаких иных признаков письмоводства не было ни на столе, ни в кабинете.
– Прошу! – сказал хозяин, беря со ставки увесистый чубук и протягивая его Ивану Андреевичу.
Дядюшка был так озадачен, что, сроду не курив, молча принял чубук.
– Огня!.. – господин Жеребцов ударил в ладоши и пронзительно, по-лесному, свистнул.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});