Обогнули мыс — видна стала деревня Куру-Узень, и скрылся сзади город. Надо было перекрепить парус.
— Эй, старички, подсобляй!.. — крикнул матрос братьям. — Сейчас дома будем!.. Бери конец, — тот конец, — непонятный черт!.. Подпыривай!.. Подпыривай под парус, тебе говорю!.. Ма-кар!.. Вот черт, недоделок!.. Федор Петров!..
Федор, лучше Макара знавший, что надо делать с парусом и канатом, скоро и быстро, как этого требует море, помог матросу, и, взявши снова руль, матрос закивал, глядя презрительно на Макара:
— Эх, с непонимающим народом этим! — и сплюнул в воду.
А море кипело, как синее варево в котле со щербатыми (чуть видны были верхушки гор на берегу) краями.
— Ты — матрос, яличник, — значит, вроде извозчика, — прищурил глаза Макар. — Ты взялся везть, — ты и вези… Понял?.. А фокусов не показывай.
— Это каких таких фокусов?
— Таких самых.
— Ду-урак черт!.. Сколько ты годов на ялики смотрел, — конца завязать не знаешь!..
— Не обязан я, стерва ты, — понял?
Афанасий поднял голову, чтобы сказать ему что-то крепкое, и вдруг еще выше подбросил ее, — привстал.
— Это что? Глянь! Лист летит или птицы?
— Лист, кажется, — поднял голову Федор.
Действительно, высоко, с береговых гор, поросших дубом и буком, летели желтые листья.
— Амба нам сейчас!.. Спускай парус!.. Парус!..
И вслед за этим криком матроса страшно быстро случилось все и непонятно для Федора. Скользнув оторопелым взглядом по испуганным глазам матроса, он схватился было за мокрый канат, — тут же рядом с ним очутился матрос, что-то кричал и совал руками (что кричал, не слышно было из-за внезапного шума), — и вдруг что-то ударило его, зашумев, сшибло на скамейку, накрыло с головой мокрым парусом, а когда, барахтаясь ожесточенно, выпростал он голову и руки, — прямо перед собой и ниже себя увидел он звериное лицо Афанасия, обнимавшего в обхват скамейку левой рукой — в правой канат, — и кричал он ему непохоже и страшно, он или другой кто:
— Навались!.. На левый борт!.. На левый!
Не крик, а хрип предсмертный, чуть слышный в реве кругом…
И тут же — голова Макара, без шапки, мокрая, белоглазая, выставилась из воды, а перед подбородком пальцы рук его вцепились в борт.
— На левый!.. На левый! — хрипело матросово непохожее лицо, и Федор понял смутно и под парусом, сильно работая всем телом, перекатился ближе к левому борту, налег на него грудью, фыркая и часто мигая под хлещущей в глаза волной, пытался сообразить, что произошло так внезапно, вспомнил Афанасьево словечко: «Амба!» и перевел его: «Смерть!»… Представился потом Макар — мокрая голова с белыми глазами, оглянулся с трудом в его сторону, — парус лежал мокрой грудой, полунакрыв и его и матроса, который молотил кулаками по Макаровой голове и, должно быть, кричал (еле слышно было, как шепот, как тихий плач):
— Убью!.. Потопишь!.. Убью!.. За корму цепляйсь!.. За корму, сволочь!
И, сам не зная зачем, Федор так же точно, как Афанасий, вне себя начал кричать:
— За корму!.. Эй!.. По-то-пишь!.. Корму!..
Потом он увидел лопасть весла против Макаровых рук, и тут же выправился правый борт, и уже ему, Федору, кричал матрос:
— Весло бери!.. Весло!..
Но первое, что сделал Федор, когда выбрался из-под паруса и сел на скамейке около уключины, он оглядел кипень воды перед собою.
Почудилось ему далекое, будто задушенное: «Фе-е-дя!» — потом тут же еще только: «Фе-е-е…» Смотрел на корму, не глядит ли из-за нее Макарова голова, — не было, и кругом в воде не было видно. Между скамеек застряло подплывшее со дна ялика весло, сапоги были в воде на четверть.
— Весло в бабайки! — командовал матрос рядом. — Греби!.. К берегу!
Ветер сдувал ялик в море, а море то на гребень волны его взмывало, то швыряло вниз. Сзади, за ними двумя, мокрой серой грудой валялся парус и на мачте болтались веревки. Афанасий поминутно оборачивался, — не свис бы с борта, — и вскрикивал яростно:
— Враз!.. Враз!.. Трафь!
Косясь на него, Федор старался так же упористо сидеть, как он, так же длинно вперед вытягивать руки с веслом и, только сделав не меньше двадцати взмахов, спросил, наклонясь к его уху:
— А Макар?
В это время огромная волна, встречная, от берега, поднятая бурей, переплеснула через него белую накипь, и он не разглядел около себя матроса; потом ялик зарылся глубоко носом, а когда вынырнул на гребень снова, Афанасий, кося на него безумный правый глаз, кричал:
— …а мы за ним!
И стало понятно, что он сказал раньше, но чего нельзя было расслышать.
Дождя не было, но все время летели густо брызги от волн, верхушки которых сдувало бурей, и от весел, — металась перед глазами сетка капель, нельзя было рассмотреть берега.
— Амба!.. Несет! — крикнул матрос.
— Несет?
— Амба!.. Не выгребем!..
И вдруг повернул к нему все лицо, не похожее на прежнее, ненавидящее нестерпимо, и простонал почти:
— Душу мою погубил, сволочь!.. За пятерку.
В шуме, в брызгах, в ледяном холоде, в провалах и взлетах казалось, что ялик не движется ни к берегу, ни вдоль берега, ни в открытое море, а просто кружится, как волчок, а ручка волчка этого — мачта, и страшно похоже вдруг на лицо утопавшего Макара стало лицо Афанасия: такие же белые глаза, такие же широкие побелевшие скулы, и старая выцветшая рыбацкая фуражка, глубоко надвинутая на уши, облепившая кругло голову его, была, точно Макаровы серые волосы, и дрожал угловатый, как у Макара, подбородок.
И, всмотревшись в него, вдруг привычно, точно Макару, а не матросу, приказал Федор:
— Греби… Трафь к берегу… Вон он — берег…
И так как нужно было уж не матросу, а ему разглядеть в сети брызг берег, разглядел и крикнул:
— Близко.
— Пропадем, — кричал матрос. — Смоет!
Вслед за этим так ударило в мачту бурей, что подбросило левый борт, почти как тогда, при Макаре…
— Канат тяни! — крикнул Федор. — Обмотайся!
И рад был Федор, что матрос послушно обернулся назад и нашарил конец каната, а потом как взмахнет веслом и, откачнувшись, подтянет… И с каждым взмахом своего весла приговаривал громко:
— Раз… Раз… Еще… Раз…
Так было бодрее. Так было забывчивей.
Афанасий обматывался поспешно канатом, тугим, как проволочный, и просовывал его под скамейку. Ноги Федора, крепко упершись в перекладину на дне ялика, леденели, немели, но, стараясь придать бодрости Афанасию, он входил в какой-то пьяный азарт и орал:
— Не удам… Эх, не удам!
Даже представлялись всё старые сельские кулачки на масленице, когда, парнем, он шел быком стена на стену впереди всех.
Однако при напоре шальной воды упал было на Афанасия, и тот, глядя по-волчьи еще, но уже спокойнее, подбросил ему оставшийся конец:
— Бери!
Конца хватило только прикрутить одну левую ногу к скамейке, но и от этого стало много уверенней…
И Федор даже не понял, почему матрос сказал:
— Потом найдут… Вместе с яликом…
— Когда потом?
— А когда сдохнем… Греби… А то в Батум угонит…
— Близко… Ей-богу, близко, — кричал Федор. — А ну, наддай!
Матрос поглядел на него ненавидящим Макаровым взглядом, потом на берег и, улучив время от ветра, сказал:
— Все одно: гонит. Пять минут погребу…
Потом налетел порыв ветра, окатило волной, — нельзя было расслышать.
— Что пять минут? — потянулся ухом к матросу Федор.
— Потом брошу, — закончил матрос.
— Я те брошу, — опять тем же тоном, каким привык говорить с Макаром. — Смо-три!
О том, что близко где-то люди, что целый город только что был виден, что совсем недалеко большая деревня Куру-Узень и его каменоломня и печь с его рабочими, что, может быть, и теперь вот кто-нибудь идет по тропинке вдоль берега и видит ялик, — не думалось Федору. Совсем выпали из памяти люди, которые могли бы увидеть и спасти. Были только они двое с Афанасием на утлой лодке, наполовину залитой водой, и лодку эту вертит ветром и волнами, как кубарь… Однако из нее не выпадешь теперь больше, и надежнее ее все-таки ничего нет…
Что был день, и день яркий, видно было по сверканию брызг и по кусочкам голубого неба сквозь них, но оглянуться назад, в сторону Куру-Узени, боялся Федор: может быть, так далеко уж отнесло в море, что и не разглядишь Куру-Узени… Лучше было не знать этого.
Ветер был со стороны Федора, и один порыв его был так силен, что почти выбил весло из рук. Весло ударилось о борт с такой силой, что половина лопасти отлетела. Даже взвизгнул от бессильной досады Федор, но тут же справился и из последних сил начал пружинить в воде искалеченным веслом, пыхтя и до темноты в глазах от натуги, а Афанасий бессмысленно-злорадно кричал около:
— Греби, собака!
Была хлещущая ревущая вода кругом, и не было Макара, не было здесь, рядом, а был он в воде — ревущей и хлещущей…