Был некогда царь, и море потопило его корабли, и он приказал наказать за это море бичами. И две тысячи лет смеется над этим царем история, а море по-прежнему бессмысленно и безмятежно ширится, искрится и молчит голубым миллионолетним молчанием…
В то время как Наталья Львовна осталась, чтобы внести задаток за аренду в Сушках, Федор Макухин поехал в свой приморский городок продавать каменоломни.
Покупатель был грек Кариянопуло, необычайно упористый, обстоятельный человек с большим животом, длинным носом, широкополой шляпой и громадных размеров зонтом от возможного дождя, так как было зимнее время. Плохо говоривший по-русски, он даже и этим недостатком своим пользовался, чтобы не спеша отвечать Федору, очень долго соображать, и считать в уме, и потому не просчитываться. Этой медлительностью он за несколько дней в городе успел уже сильно надоесть Федору, и теперь, когда пришлось с ним рядом ехать на скверной линейке, а не на моторе, потому что «тыри урубля дешевше», Федор уселся к нему спиной и молчал всю дорогу. Молчал и, видимо, дремал, сопел, уронивши голову, и грек, и только когда уже спускались с перевала вниз, и верст двенадцать осталось до городка, и когда начал накрапывать дождь, Кариянопуло, не спеша, развернул свой огромный зонт и, кивая на него Федору, победоносно сказал:
— Ага!
Приехав домой, Федор увидел брата Макара у себя на кухне за самоваром с какой-то бабой, которой раньше не видел. Баба поспешно вышла, а Макар сделал вид еще суровее, чем всегда, когда говорил ему:
— Прямо в отделку дом заскучал без хозяина: месяц цельный! Ну, покрутил с девкой дня три, — куда ее больше? — и на место!
Удивился Федор:
— Это ты об своей девке говоришь или об ком?
— Нет, это насчет тебя я… Обо мне тебе тоски быть не может… Баба ко мне заходила, ты видел… Хорошо, заходила… А теперь ты ее видишь? Теперь она брысь! Вот как с бабами надо… А не то что по месяцу с ней кружить… И личность себе обрил, все одно, как стрюцкий: узнать нельзя.
— Это ты значит об жене моей так? — изумился Федор.
Макар свистнул:
— Вон куда поехало, — же-на!
— Посвисти!.. Я тебе так свистну!
Федор сказал это тихо, но настолько серьезно, что Макар кашлянул в кулак, отодвигаясь и бормоча:
— Три письма тебе было, окромя газет, за это время… И тот еще раза четыре заходил, — Гречулевич… Я, говорит, ему, стерве этакому, покажу закон!.. Это тебе, стало быть…
Федор, знавший, зачем приходил Гречулевич, искренне удивился:
— Ну и дураков тут у вас развелось за это время: коловоротом не провернешь.
Аккуратно сложенные на столе письма были все деловые, насчет поставок камня, и годились теперь, чтобы прочитал их Кариянопуло, который остался отдохнуть у своего знакомого, тоже грека, Яни Мончакова, пекаря.
Есть что-то в доме, который сам для себя строил, чуть-чуть жуткое. По-особому пахнут половицы, по-особому глядят просветы у окон и дверей; каждый изгиб карниза, выведенного по шаблону штукатуром, имеет какой-то неповторяемый смысл.
Теперь, когда Федор приехал продавать свой дом, он чувствовал это сильнее, чем раньше, и все вспоминалось с горечью, как месяц назад он проезжал мимо дома в автомобиле с Натальей Львовной и показывал его издали, а она все никак не могла разобрать, какой, и спрашивала нелюбопытно:
— Вон тот, с фронтоном?.. Нет?.. Желтенький?.. Нет?.. Какой же?.. А-а, железная крыша!.. Ну, у вас тут лучше крыть черепицей, а то под железом очень жарко!.. — даже не спросила его, сколько комнат, а у него при постройке каждая доска прошла через зоркий хозяйский глаз, и знал он, почему крыл не черепицей, а железом.
Теперь обошел он все комнаты уже не как хозяин, а как продавец; заглянул в кладовые. Покупатель на дом был — сосед-винодел, Архип Никитыч, но мог купить дом и Кариянопуло…
Почему-то тревожил Макар: он не отходил от него, он приглядывался сбоку к каждому его движению прищуром тяжелых глаз и время от времени говорил:
— Не промотано, не пропито, — куда хочешь зиркай!.. Макар, — он, брат, беречь умеет!
Приход Кариянопуло, разузнавшего, что нужно, у Яни, не изумил Макара: мало ли греков приходило по делу? Однако Федор с первого слова заспешил с ним куда-то:
— Поедем, посмотрим…
А когда спросил Макар:
— Куда же это опять ехать?
Федор ответил:
— Это уж наше дело…
И ушел с греком. И не было его два дня. На третий к ночи вернулся недовольный, злой и без грека.
Сняв запятнанные грязные сапоги, устало взбив подушку на диване и расстелив жеребячью доху, чтоб укрыться с головою и заснуть свинцовым сном, сказал Федор торчавшему у дверей Макару:
— Чего стоишь?.. Иди… Поздно уж… Спать ложись.
— Даешь, стало быть, дозволение? — нырнул головою Макар.
— Какое дозволение?
— А вот спать-то итить… Та-ак… Я, конечно, пойду.
— Вот и иди.
— Ну да… Мое дело таковское: кукукнул, — да в камыш…
— Ты-ты… что это ерундишь тут?
— Шарик у тебя, конечно, работает, — однако и у меня тоже… Я, брат, тебя наскрозь вижу!.. Ты думаешь: Макар на кузне, Макар на кухне, — а Мака-ар, — он, брат, то-оже шариком своим ворочает.
Как ни был устал, зол и полон своим Федор, но не мог не заметить теперь, до какой степени был полон своим и тоже зол Макар. Он сел на диване, готовый вскочить, и спросил, тихо чеканя слова:
— Тебе чего от меня надо?
— Донгалак этот куда с тобой ездил?
— Куда бы ни ездил, — дело мое… Еще тебе что?
Лица Макара не было видно. В комнате горел на подоконнике около дивана маленький ночничок в синем, толстого стекла, абажуре. Видна была только серая тень Макара, который за последний месяц как будто поширел в плечах. И ответил Макар:
— Еще мне ничего особого не надо… Ты мне только отдели мою часть, а свою, как себе хочешь, мотай.
— То есть какую же это такую твою часть, хотел бы я знать?.. Ты что, наследство от папаши покойного получил? — Федор поднялся было с дивана, но снова сел.
— На мои трудовые деньги, — вот на что! — выкрикнул Макар и порывистый шаг к нему сделал. — С чьих денег ты пошел? — С моих денег!.. Кто тебе степенство дал? — Я дал… Не иначе, кабы не Макар, ты бы сейчас без порток скакал!.. Я тебе старшой — я тебе замест отца!.. Кто работает? — Макаровы деньги все работают, — рублевку на рублевку цепляют… Вот! Ты-то говоришь: мое!.. А я говорю: наше! Обчее!..
— Сейчас же пошел вон! — тихо сказал Федор поднявшись.
Но Макар не ушел, как он думал; он только оглянулся зачем-то на дверь и кашлянул в кулак.
— Думаешь, не знаю я, зачем пиндос этот пузатый приехал? Макар, брат, все до точки знает!.. И про дом тоже… Нешто мне Архип Никитыч не говорил?.. А я ему, Архипу твоему, вот что поднес!
На шаг перед самым лицом Федора метнулся широкий кулак Макара, и Федор, откачнувшись, быстро подсчитал себя и брата. Макар не был пьян, — это он видел. В доме никого, кроме их двоих, не было; но, может быть, та баба сидела теперь на кухне или стояла около двери… И, собрав себя, сказал он твердо:
— Ты это самое, что тебе втемяшилось, оставь!.. Пока оставь, понял? Не Сизов тебе брат, с каким ты в кабаке сидишь, а я!.. Больше ничего… Иди теперь, — завтра поговорим.
— Не-ет!.. Я с тобой сейчас говорить желаю, — не менее твердо налег на слова Макар. — Завтра ты, может, еще куда швырнешься, а я жди!.. Будет с меня жданья!.. Ты этому пиндосу обзаведение все наше продавать хочешь, а у меня согласие спросил?.. Я, брат, когда ты прикупал, — ничего тебе не мог сказать спротив. Преувеличивать дело желаешь? — Можешь… А чтобы мо-тать… Из-за девки паскудной мо-тать?.. Не позволю!..
Федор снова сел на диван, ногою нащупал под ним старые ботинки, надел сначала больше разношенный левый, потом правый, и, когда надел, почувствовал себя упористей, как, должно быть, чувствует себя палка, окованная наконечником; усталость от трехдневной бестолковой езды с греком по каменоломням прошла, а злость стала острее. Макар же продолжал отчетливо:
— Ишь, приехал, как стрюцкий какой!.. То был хоть на человека похож, а то мальчишкой обернулся, щенком!.. Дело делать, — вид для этого надо иметь, а разве с таким безусым станет кто говорить сурьезно?
Одну руку, — левую, — Макар держал за спиною, прислонясь к косяку двери, и Федор думал, что именно в этой руке было зажато что-нибудь, дававшее Макару смелость говорить так, как он не говорил раньше, — может быть, нож, — и, оглядываясь кругом по комнате, старался Федор если не различить, то хоть припомнить, что было у него тут под руками. Охотничья двустволка, он знал, была в другой комнате, в углу, — а тут… хотя бы долото или железная палка.
Макар этот блуждающий взгляд его понял.
— Что-о-о? — вытянул ехидно. — Ружье на меня шаришь? Чтобы совсем с дороги меня убрать?.. Ответишь! Наша земля не бессудная, небось!