и было известно, что это очень много воды…
Люди были редки в столь ранние часы. Никто из них не обращал на него внимания — вопреки опасениям Кайшы, что кто-то может узнать в нем храмового мальчика и рассказать Старшему Жрецу о том, как он стоял у улицы в вязком синем мраке. Несколько раз среди прохожих он замечал настороженных, невыразимо странных мужчин, чей светлый тон кожи не мог скрыть даже плотный загар. Кайше доводилось кое-что слышать об иноземцах, поэтому он не испугался, увидев светлокожего человека впервые, а только вытаращил на него глаза. Тот тоже зыкнул в ответ, сначала сердито, но потом даже улыбнулся, и Кайша подумал, что к светлым людям можно относиться с чуть меньшей опаской, чем к смуглым, которых он изучил хорошо и которых начинал считать последними людьми на свете, пусть даже сам был одним из них.
И каждое утро он видел мальчика чуть постарше его самого. Мальчик нес сосуд с водой, из которого торчали бело-розовые головки цветов, точно таких же, как те, которые Кайша клал у каменных ног Жаад. Однажды Кайша окликнул мальчика и заговорил с ним. Мальчика звали Хашу, он нес цветы на продажу. Цветы выращивала его мать, и деньги, вырученные за них, Хашу должен был отдавать ей.
— Зачем ты продаешь цветы? — спросил Кайша. — Храмы выращивают их вдоволь.
Хашу все объяснил. Он разговаривал любезно — то ли проснулся в тот день в хорошем настроении, то ли чутье подсказало ему: больше не придется вставать в проклятую рань и тащиться куда-то с цветами за просто так, не получая за труды не только ни монетки, но даже и слова благодарности. До сих пор Кайша не догадывался, что люди не всегда просят Жаад о помощи в храме, тем более если тревожащая их проблема не столь уж велика. Вместо этого они могут обратиться к маленьким статуям богини, которые держат у себя дома. Как известно, без подачки богиня и не почешется, вот потому-то — чтобы уже на рассвете Жаад могла получить свой цветок — Хашу, зевая, тащит сосуд на площадь.
Кайша выслушал все это с интересом. В доме матери Кайши никаких статуй не было, там и еда-то не всегда была, только грязь везде и расстеленное на полу одеяло, на котором они спали, если не приходил отец или кто-то другой — в этом случае Кайшу выставляли на улицу. В отношении комфорта и сытости его нынешнее житье было куда предпочтительнее жизни в родном доме. Что, однако, не отменяло отчаянного желания вырваться из храма.
Кайша недолго раздумывал. Начиная со следующего утра Хашу нес на продажу больше цветов, чем обычно. Он по-прежнему отдавал восемь монет матери, но кроме них у него оставались еще четыре, запрятанные под пояс. Две он оставлял себе, две вручал Кайше — каждое утро тот стоял в предрассветном мраке у улицы, ожидая того краткого, едва уловимого момента, когда чуть влажные, нагретые ладонью Хашу монеты окажутся в его пальцах.
Кайша не был так глуп, чтобы отдавать Хашу цветы там же. Для этого они присмотрели уединенное местечко позади храма. Каждый раз, когда Кайша волок тяжелый кувшин с цветами к ограде, его смуглое лицо белело от страха, хотя никто из жрецов еще глаза не продрал в такую рань, а ограда заслоняла его от взгляда с улицы. Подхватив цветы, Кайша с обезьяньей ловкостью взбирался по ограде и передавал их Хашу, после чего возвращался в спальню и ложился на свой соломенный матрас, чтобы чуть позже встать вместе со всеми. Дети при храме спали крепко, утомленные тяготами дня, и никто не замечал его блужданий. Единственный, кто мог представлять для него реальную опасность — это его собственный отец, порой ускользающий из храма чтобы провести пару относительно приятных часов в том утлом жилище, где Кайша проживал ранее. Впрочем, отец возвращался со своих отлучек гораздо раньше, вскоре после полуночи.
Если бы Кайша верил в Жаад, он бы побоялся красть ее цветы, но он в нее не верил и порой позволял себе ухмыльнутся прямо в ее жестокое некрасивое лицо, пока менял увядшие цветы на свежие.
«Я украл твои цветы, Жаад, и снова буду красть завтра. Я хотел бы, чтобы тебя не было, Жаад, и чтобы твои люди отпустили меня».
Жаад смотрела на него с ненавистью, но какой вред могла причинить каменная статуя? «Разве что рухнет на меня сверху», — думал Кайша и тихо хихикал, подметая лестницу — прочь, песок, прочь, и прочь все это глупое стадо, которое притащило тебя с собой.
Поначалу Кайша брал цветы понемногу. Но потом он осмелел и волок к ограде уже целые охапки. Хашу было бы тяжело нести столько цветов, но чем больше монет было с ним на обратном пути, тем легче цветы казались ему по пути туда. А Кайша вышагивал к ограде, уже особо не таясь — ведь прошло столько времени, а его не поймали. Каждое утро он получал уже по четыре монеты, порой даже по пять, а один раз — семь. В каждом сне он видел себя свободным. Скоро, совсем скоро он будет вознагражден за все его рискованные усилия!
Или же наказан за проступки…
Однажды Кайша предупредил Хашу, чтобы тот не ждал его утром и что цветов у ограды не будет — его охватило тревожное предчувствие, и Кайша решил к нему прислушаться. Не напрасно.
Вечером следующего дня все жрецы, помощники жрецов и дети храма покорно выстроились в шеренгу пред грозным взглядом Старшего Жреца. Кайша догадался, что утром они попытались проследить, не принесет ли кто цветы, и похолодел, едва представив, что было бы, не прислушайся он к своей интуиции. Цветы пропадали. Это было очевидно, это было бесполезно отрицать. И — разумеется — в первую очередь подозрения пали на того, кто так часто прикасался к ним, меняя увядшие на свежие.
«Но ведь любой мог взять цветы, не так ли?» — жалобно спрашивали глаза Кайши, глядя в глаза Старшего Жреца, когда Кайша стоял перед ним, сжимаясь и дрожа от страха. Однако то, что он различил во взгляде Старшего Жреца, мгновенно его успокоило.
Старшему Жрецу было все равно, кто ворует цветы Жаад. Он только хотел, чтобы кражи прекратились, потому что они стали слишком заметны, чтобы продолжать их игнорировать. Старший Жрец был стар, у него было много забот помимо цветов (возможно, не так уж и много, но и те, что есть, утомляли его до крайности). Кроме