Так вот. Публичная девка стала вначале монахиней, а затем, создав себе репутацию благочестивой женщины — а в те времена она была еще молода и красива, — отправилась в паломничество по святым местам, попутно собирая деньги на построение Божьего храма. И тут судьба улыбнулась ей. Ее путь пересекся с путем, по которому проезжала карета епископа, назначенного в наши места. Забыв о сане и обете безбрачия, епископ увлекся красоткой-паломницей. Он был еще молод, а в свое время, надо сказать, пользовался благорасположением самого его преосвященства папы римского…
— Среди пап, увы, встречались содомиты, — усмехнулся Ульрих.
— Видит Бог, я на это не намекала… Словом, епископ угодил в ее сети. Несколько разбойников, ранее знавших развеселую Мадлен, повстречав ее на паперти за сбором пожертвований, опознали ее. Среди них — Вилли и брат Феликс. Тут и образовалась эта милая компания. Разбойники напали в лесу на конвой епископа, перебили его вместе с несчастным, захватив много добра, а также бумаги епископа. Сперва разбойники хотели бежать, боясь расплаты. Но Мадлен, истинной блуднице вавилонской, в голову пришла дьявольская по кощунству мысль: самой стать епископом! Ведь к этому времени она уже хорошо знала церковную службу, знала латынь и могла скопировать манеры служителя церкви. Она придала себе мужской облик и вместе с разбойниками, переодетыми в монастырских латников, явилась в нашу епархию и водворилась в Визенфурте. Там она быстро сколотила вокруг себя окружение из разного рода блудодеев, разбойников и прочей мерзопакости, повязанных круговой порукой, не выдававших греха, хранивших тайну своей патронессы…
— Ну и воняет же горелым! — поморщился Ульрих.
— А по мне, так очень аппетитный запах! — усмехнулась Клеменция. — Кстати, она уже не верещит…
— Царствие ей небесное! Возможно, огонь очистит ее от грехов!
— Вряд ли…
И Клеменция продолжила свой рассказ:
— … Да, мессир Ульрих, она блудила и будучи епископом. Переодевалась иногда в женское платье, путешествовала по марке и епархии, ища поживы для своих разбойников. Так епархия захватила несколько замков, три баронства и двенадцать графств — где хитростью, а где силой. Они исправно отправляли в Рим деньги для двора Святого Петра. Более того, эта Мадлен наловчилась подделывать почерк епископа, и письма, которые она писала папе, тот принимал за подлинные…
Целая епархия двадцать лет была в руках разбойников, которые награбили огромные сокровища… И в то время, когда подошел мой срок рожать, я встретилась с ней в монастыре Святой Маргариты, куда та забрела под видом простой монашки. Убежденная, что умираю, я рассказала ей все! Господи, как я была наивна тогда! Вначале она побаивалась меня, все-таки маркграф благоволил ко мне… В то время я, разлученная с вами, мессир Ульрих, считала, что мне надо соединиться браком с маркграфом. Это было подло, ведь у него была жена, но мне казалось, что так я подниму Шато-д’Ор, избавлю от позора Визенфуртского вассалитета. Наивно? Но мне не было и двадцати пяти!
Потом я ему надоела, нашлись более ловкие, ни на что, кроме двух-трех месяцев фавора, не претендовавшие. И он меня оставил. Тогда я все чаще стала думать о том, как отомстить ему! На вас я уж не надеялась, вы уж простите, мессир Ульрих! Я мечтала, чтобы Альберт… то есть Альберта, который был очень красив, посватал дочь маркграфа. А затем, когда откроется правда, — наступит мщение! Глупо! Но я мечтала об этом. А потом я получила весточку от вас. Тут я впервые подумала, что вы можете вернуться. И обрадовалась! Обрадовалась, хотя это означало конец моего правления в Шато-д’Оре. Но больше тогда меня волновала, честно сказать, моя плоть. Сколько же я тогда нагрешила!
— Если можете, не рассказывайте мне этого… — попросил Ульрих.
— Нет, сударь, вам надо меня выслушать! Надо выслушать, потому что наши отношения с вами еще не выяснены…
— Я отношусь к вам как к вдове моего покойного брата, не более!
— Лжете, мессир! Вы меня любите! Поверьте, я уже порядочно прожила на свете и кое-что понимаю в жизни и в людях. Скажите, что это правда, и я тоже буду с вами откровенна.
Ульрих, помолчав в раздумье какое-то время, заговорил:
— Ведь наши отношения имеют очень короткую историю… Я уже точно не помню, сколько месяцев мы были вообще знакомы. Кроме той поляны и того утра, у нас нечего и вспоминать. Но это событие обросло мечтами, фантазиями, надеждами, которые мое воображение, обостренное долгими скитаниями, превратило в обожание к вам. Если вы это называете любовью, то вы правы. Ведь пока я был далеко от вас, воевал, пьянствовал, путался с гулящими девками — временами тяга к вам была так сильна, что я даже во сне говорил с вами, ласкал вас, в каждой самой грязной шлюхе пытался найти хоть что-то, что напоминало бы мне вас…
— Смешно! — горько улыбнулась Клеменция. — Я только что хотела рассказать вам примерно то же самое… Когда мне было тоскливо и одиноко, когда даже дети казались постылыми, я начинала вспоминать вас и тоже придумывала вас себе таким, каким вы никогда не были… Я прекрасно понимала, что вы не можете вернуться через двадцать лет таким же, каким уезжали. Но последнее впечатление о вас так крепко запало в мою душу — да и кто тогда мог уверить меня, что я видела вас не в последний раз?! — что все двадцать лет я видела вас только двадцатилетним, чистым, как ангел, грустным и скорбным. И когда я увидела вас по возвращении из Палестины, я все еще видела в вас того — двадцатилетнего, которого я любила и люблю….
— Что ж! — вздохнул Ульрих. — Это жизнь! Итак, мы обменялись признаниями в любви, запоздавшими на двадцать лет… Грустно, но ничего не поделаешь… Надо как-то жить дальше, чем-то заполнять остаток жизни. Вы жалеете о чем-либо в прошлом, госпожа Клеменция?
— Жалею. О всяких пустяках, которые уже не вернутся. Например, я много раз думала, ну почему вы не родились трусом, угодником, льстецом? Господи, да ведь тогда бы все было проще! Ты не поехал бы ни в какую Палестину, стал бы вассалом маркграфа и жил бы здесь, рядом со мной… Я бы вначале стала твоей любовницей, потом ты бы на мне женился, и не было бы ни той горы грехов, которые мне нипочем не отмолить, ни сотен погибших людей, ни всех гнусностей, сотворенных мною…
— Вы убивали, госпожа Клеменция? — не переходя на «ты», спросил Ульрих.
— Я убила христиан больше, чем вы сарацин, мессир Ульрих! — усмехнулась Клеменция. — Вы убивали в честном бою, а я… Вы прервали меня, когда я стала рассказывать о своих подлостях, а зря! Только узнав о них, вы поймете, с кем имеете дело… Так вот, тоскуя по вас, я бесилась. Дьявол, без сомнения, владел и телом моим, и душой… Сперва я металась, потом стала грешить. Грешить бесстыдно. Я спала с воинами, которые несли караулы на башнях, с пажами, со слугами, с Корнуайе, с отцом Игнацием, с маркграфом — со всеми, кто отвечал моей похоти. Одних, в ком я была уверена, я оставляла жить, других убивала. Резала ножом сонных, травила ядовитым вином… Нескольких малолетних пажей я удушила, двух или трех сбросила со стены.