Эндрюз нанял киллера, чтобы ее убить? И мы возьмем и отпустим его?
– Не знаю, – пробормотал я, прикидывая, скоро ли Сэм свалит.
Мы помолчали. Соседи за стеной устроили вечеринку, я слышал радостные возгласы, музыку и кокетливое: “Я же говорила тебе, говорила!” Хизер забарабанила в стену, на секунду все стихло, но затем тишину нарушил смех.
– Мое первое воспоминание из детства – знаешь, о чем оно? – спросил Сэм. Лицо его находилось в тени, и понять его выражение я не смог. – Когда Ред стал членом палаты представителей, я был совсем мелким, года три-четыре, не больше, однако перед началом новой парламентской сессии мы поехали в Дублин, всей семьей. День потрясающий был, такой солнечный. Меня в костюмчик нарядили. Что происходит, я, конечно, не понимал, но знал, что это праздник. Все были такие счастливые, и мой отец… он прямо сиял от гордости. Он посадил меня на плечи и закричал: “Сынок, это твой дядя!” Ред уже поднялся по ступенькам, он махал и улыбался, а я завопил: “Там мой дядя стоит!” И все засмеялись, а Ред помахал мне… У нас в гостиной до сих пор фотография висит.
Я ничего не сказал. Мне подумалось, что, возможно, отец Сэма не особенно удивился бы, узнав о делишках брата, но я решил оставить это сомнительное утешение при себе.
Сэм покачал головой:
– А мой дом… Ты же в курсе, что у меня есть дом?
Я кивнул, смутно догадываясь, к чему он клонит.
– Так вот, это отличный дом, там четыре спальни, да и вообще все как полагается. Мне тогда и квартиры хватило бы, но Ред сказал… сказал, что когда-нибудь я семью заведу. У меня самого ни на что приличное денег не хватило бы, но он… Так вот… – Сэм кашлянул. – Он познакомил меня с застройщиком и сказал, что они давно дружат и тот даст мне скидку.
– Понятно. И тот сделал тебе скидку. И сейчас это уже не изменить.
– Можно продать этот дом по той же цене, какую я заплатил. Каким-нибудь бедолагам помоложе, кому иначе жилье не купить.
– Да с какой стати? – Беседа постепенно выводила меня из себя.
Сэм смахивал на спятившего Святого Бернарда, который силится выполнить свой долг, но буря обрекает его усилия на неудачу.
– Самозаклание – штука благородная, но толку от нее обычно мало.
– Самозаклание? Я и слова-то такого не знаю, – Сэм устало потянулся за бокалом, – но мысль твою я понял. Ты считаешь, что мне лучше отступиться.
– Да откуда ж мне знать, что тебе лучше. – Меня накрыла волна слабости и тошноты. – Я, наверное, не лучший советчик, но просто не вижу смысла изображать из себя мученика и жертвовать домом и карьерой, если никакой пользы это все равно никому не принесет. Сам-то ты ничего плохого не сделал. Так ведь?
Сэм взглянул на меня.
– Так, – грустно согласился он. – Сам я ничего плохого не сделал.
* * *
За те дни похудела не только Кэсси. Я больше недели толком не обедал и не ужинал и по утрам, бреясь, смутно осознавал, что стараюсь осторожно проходиться бритвой по впадинам на щеках. Однако лишь в тот вечер, снимая костюм, я понял, что брюки мешком болтаются на бедрах, а пиджак балахоном висит на плечах. Во время крупных расследований большинство детективов либо худеют, либо набирают вес. Сэм с О’Горманом, например, питались чем попало и отрастили себе животики. Благодаря высокому росту у меня колебания в весе почти незаметны, но сейчас дело зашло чересчур далеко, и чтобы не смахивать на Чарли Чаплина, мне пришлось бы обзавестись новыми костюмами.
Есть кое-что, чего не знает даже Кэсси, – в двенадцатилетнем возрасте я был пухлячком. Не таким ребенком-колобком, каких показывают в кликушеских передачах про печальную участь современной молодежи, – на снимках того времени я смотрюсь крупным, может, слегка полноватым, не по годам высоким и ужасно неуклюжим, – и все-таки сам я чувствовал себя безнадежным уродом, мое собственное тело меня предало. Я рос в высоту и в ширину и в конце концов перестал себя узнавать; каждый день, каждую минуту жизнь словно злобно подшучивала надо мной. И мое состояние лишь усугублялось от того, что Питер и Джейми оставались прежними, – да, ноги у них стали длиннее, молочные зубы сменились, и все же их стройность и легкость никуда не делись.
Она вскоре покинула меня, моя полнота, кормили в интернате скверно, чтобы не сказать грубее, и даже активно растущий ребенок, которого не мучает неизбывная тоска по дому, лишнего веса на интернатских харчах не набрал бы. Я же в первый год вообще почти не ел. Сначала заведующий оставлял меня в одиночестве за столом, иногда я просиживал так часами, пока все же не умудрялся впихнуть в себя хоть что-то. Со временем я наловчился прятать еду в полиэтиленовый пакет в кармане, а потом смывал ее в унитаз. По-моему, пост – своего рода мольба, глубокая и инстинктивная. Думаю, в глубине души я был убежден, что если ограничивать себя в пище, то мне вернут Питера и Джейми и все станет как раньше. К началу второго года я вытянулся, похудел и сделался ужасно угловатым, как и полагается тринадцатилетнему мальчишке.
Точно не знаю, почему при всем богатстве выбора именно эту тайну я хранил так ревностно. Думаю, причина вот в чем: я всегда подозревал, что именно из-за полноты я тогда, в лесу, и отстал. Я был толстый и бежал медленнее Питера и Джейми, я был тяжелым и неуклюжим, я побоялся спрыгнуть, как они, со стены замка. Порой я размышляю о подлой, почти незаметной грани между спасением и падением. А иногда вспоминаю древних богов, тех, что требовали себе в жертву самых бесстрашных и безупречных, и спрашиваю себя, не решил ли тот, кто забрал Питера и Джейми, что я просто был недостаточно хорош.
19
Лишь во вторник утром я наконец-то сел на автобус и поехал в Нокнари за своей машиной. Будь у меня выбор, я бы вообще предпочел никогда больше не слышать про Нокнари, но мне до смерти надоело добираться до работы в битком набитых, воняющих по́том автобусах, и к тому же, пока Хизер окончательно не проела мне мозги, надо было совершить набег на супермаркет.
Машина по-прежнему стояла на парковке, с того вечера она ничуть не изменилась, разве что покрылась из-за дождя слоем грязи и на пассажирской дверце кто-то пальцем вывел “ПОМОЙ МЕНЯ”. Лавируя между бараками археологов (по всей видимости, пустыми, только Хант сморкался в своем сараюшке), я прошел через