свалил. Теперь у меня до хера бесполезной земли, да еще и копы в затылок дышат. Откуда они… откуда они вообще узнали, что это моя земля? А я-то тебе верил!
Они ненадолго умолкли. Сэм кашлянул и снова задержал дыхание.
– С какого телефона ты звонишь? – резко спросил собеседник Эндрюза.
– Не твое сучье дело! – нелюбезно бросил Эндрюз.
– Чего копам надо было?
– Про ребенка спрашивали, – Эндрюз подавил отрыжку, – там девчонку убили. Отец ее мудак, достал своими мудацкими исками… Эти ушлепочные копы считают, что я тут как-то замешан.
– Не звони по телефону, – холодно посоветовал голос, – и с копами встречайся только в присутствии адвоката. По поводу исков не дергайся. И не смей мне больше названивать.
В трубке щелкнуло, и разговор закончился.
– Ну вот, – сказал я немного погодя, – на заказ пиццы с суши вроде не смахивает, да и на разбитое сердце тоже. Поздравляю.
В суде такие записи учитывать не будут, зато ими можно прищучить Эндрюза. Я старался говорить радостно, но жалел себя и думал, что все это неудивительно: мое расследование уперлось в тупик и вот-вот накроется медным тазом, а Сэм с каждым днем покоряет одну вершину за другой. Если бы Эндрюза прослушивал я, то он бы две недели подряд никому, кроме своей престарелой мамаши, и не позвонил бы.
– Теперь О’Келли от тебя отвяжется.
Сэм не ответил. Я обернулся и посмотрел на него. Кровь отхлынула от его лица, да так, что он почти позеленел.
– Ты чего, – встревожился я, – что стряслось?
– Все в порядке, – ответил он. После чего потянулся к магнитофону и выключил его. Рука его слегка подрагивала, а на лице выступила нездоровая испарина.
– О господи, – испугался я, – да какой там в порядке!
Я вдруг подумал, что от внезапного успеха с ним приключился инфаркт, или инсульт, или бог весть что еще. Вдруг у Сэма какой-нибудь редкий, недиагностированный недуг – в отделе у нас ходит байка о детективе, которого хватил удар как раз в ту секунду, когда он, преодолев сложнейшие испытания, уже надевал на преступника наручники.
– Может, врача вызвать?
– Нет, – резко бросил он, – не надо.
– Так что случилось-то? – Не успел я договорить, как меня осенило.
Вообще-то странно, что я сразу не догадался. Тембр голоса, выговор, интонации – все это я уже слышал, каждый день, каждый вечер, хоть и помягче, без резкости, и тем не менее сходство было очевидным.
– Это, по телефону… случайно, не твой дядя?
Испуганный взгляд Сэма метнулся к двери, но, кроме нас двоих, никто еще не пришел.
– Да, – признался Сэм, – это он. – Дышал Сэм быстро и прерывисто.
– Точно?
– Я его голос узнал. Точно.
Как ни прискорбно, я с трудом удержался от смеха. Если верить Сэму, его дядя – до мозга костей честный (“Ребят, честнее только смерть!”), а дядюшкины достоинства Сэм расписывал торжественно, точь-в-точь голливудский вояка, который толкает солдатам речь. Прежде меня это даже подкупало – такую абсолютную веру, как и невинность, теряют только один раз, и я еще не встречал никого, кто сберег бы ее до тридцатилетнего возраста. Однако теперь мне казалось, что Сэму просто повезло почти всю жизнь прожить в счастливом неведении, а сочувствовать везунчику, который в конце концов все-таки поскользнулся на банановой кожуре, у меня не осталось сил.
– Как поступишь? – спросил я.
Сэм слепо мотал головой, хотя какие-то мысли на этот счет у него уже наверняка появились. В кабинете нас двое, достаточно попросить – и запись закончится разговором о воскресной игре в гольф, вот и все.
– Дай мне подумать до понедельника? – выдавил он. – И я расскажу обо всем О’Келли. Только… только не сейчас. У меня голова не соображает. Мне надо подумать.
– Разумеется, – согласился я. – А с дядей ты поговоришь?
Сэм взглянул на меня:
– Если я ему обо всем расскажу, то он заметет следы, верно? Избавится от улик до того, как мы начнем расследование.
– Скорее всего.
– А если я не стану ему рассказывать и потом он поймет, что я мог ему помочь и не помог…
– Мне ужасно жаль, – сказал я. Мне вдруг захотелось, чтобы поскорей пришла Кэсси.
– Знаешь, где самый зашквар? – спросил Сэм, помолчав. – Спроси меня кто еще сегодня утром, к кому я обратился бы, попади я в такую вот передрягу, и я ответил бы, что к Реду.
Тут ответа у меня не нашлось. Я смотрел на его расстроенное лицо и ощущал необычную отчужденность, и Сэм, и сама эта сцена вдруг точно отдалились от меня, и теперь я откуда-то сверху наблюдал за происходящим далеко внизу. Мы долго так сидели, а потом в кабинет ввалился О’Горман и принялся оживленно орать что-то про регби. Тогда Сэм молча убрал кассету в карман, собрал вещи и ушел.
* * *
Позже в тот же день, когда я вышел покурить, за мной увязалась и Кэсси.
– Есть зажигалка? – спросила она.
Кэсси похудела и осунулась, и я попытался вспомнить, когда это произошло – пока мы работаем над операцией “Весталка” или (от этой мысли мне сделалось не по себе) за последние несколько дней? Я вытащил зажигалку и протянул ей.
День выдался холодный и пасмурный, у стен уже начали скапливаться ворохи опавшей листвы. Кэсси повернулась спиной к ветру и прикурила. Сегодня она накрасилась – тушь, немного румян, – но лицо над прикрывавшими огонек руками все равно выглядело бледным, почти серым.
– Роб, в чем дело? – спросила она, выпрямившись.
Желудок у меня сжался. Подобной мучительной беседы, наверное, не избежал ни один человек, но я не знаю мужчину, кто считал бы такие разговоры полезными, не помню ни единого случая, когда беседа имела бы положительный итог, и я, вопреки здравому смыслу, надеялся, что Кэсси относится к тем редким женщинам, которые обходятся без выяснения отношений.
– Ни в чем, – ответил я.
– Тогда почему ты себя так странно ведешь?
Я пожал плечами:
– Измотался, расследование застопорилось, последние несколько недель голова того и гляди лопнет. К тебе это никакого отношения не имеет.
– Роб, хватит. Еще как имеет. Ты ведешь себя так, словно я заразная, и началось это сразу после…
Я напрягся. Кэсси осеклась.
– Ничего подобного, просто сейчас мне нужно хоть немного личного пространства. Понимаешь?
– Еще бы понимать, что это такое. Я просто вижу, что ты от меня шарахаешься, а поскольку я не понимаю почему, то и поделать ничего не могу.
Углом глаза я заметил, как решительно она вскинула голову, и стало ясно, что так просто мне не отвертеться.
– Я не шарахаюсь, – мне сделалось до крайности неуютно, – просто зачем еще сильнее все