Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

Они бегали все лето и осень и перестали, только когда выпал снег. Сердце у Елисеева больше не болело: может быть, от тренировок на воздухе, а может быть, и совсем по другим причинам. Тяжелые, мучительные времена, когда он должен был изворачиваться, лгать, бояться, постоянно следить за собой и стыдиться себя, — эти времена уходили в прошлое, он освободился. И на работе у Елисеева все постепенно входило в свою колею, операции шли, менялись, текли бесконечной вереницей больные, так что он порою не успевал запомнить их лица и судьбы, а помнил только операционное поле, только желудки, пищеводы и желчные пузыри, послеоперационные осложнения, рентгенограммы и анализы, анамнезы и эпикризы, то, что и помнить-то порой не стоило, все это держала бумага. Да и больные тоже редко стремились вернуться в места своих страданий; едва поднимались они на ноги и дрожащими голосами произносили формулу вечной своей благодарности, как уже подхватывались и торопились прочь в страстной надежде никогда сюда больше не возвращаться. И чем тяжелее, чем дороже для него был больной, тем меньше хотел он о нем помнить. Они не возвращались, если только не приводила их назад злая судьба, рецидив или метастаз, и тогда они вели себя и чувствовали так, словно кто-то их обманул, пообещав вечную жизнь. Такие больные всем были в тягость: и себе, и врачам, которые еще раз имели случай убедиться в своем медицинском бессилии перед природой. Природа если уж задумывала эффектный финал, то добивалась его с завидным упорством. Нет, далеко не все могли они сделать. И в общем получалось, что не такой уж благодарный был их труд, как могло показаться с первого взгляда. На больного, явившегося провериться и показаться просто так, сбегались полюбоваться все, сестры мечтательно улыбались, врачи вертели его во все стороны и хлопали по плечам, задавали вопросы и рвались посмотреть то местечко, к которому приложили руку, словно сами не верили, что оно заросло, превратившись в бело-красный рубчатый шов. Случались и у Елисеева такие вот приятные встречи.

Однажды, уже в декабре, явился к нему высокий, бледный, застенчивый человек, сел в ординаторской на стул, аккуратно поставив между белыми валяными бурками клеенчатую сумку.

— Вы у меня лечились? — удивился Елисеев. — Что-то я вас совсем не помню.

— Да нет, не я, дядька мой, Сысоев Николай Акимович, не помните? Рак желудка у него был.

— Сысоева вроде бы помню… Маленький такой, лет шестьдесят, закладывал сильно…

— Он! Он и сейчас выпивает и ест все подряд, вот чудо-то! Вот вы меня забыли, а я ведь к вам приезжал, советовался, стоит ли, значит, мучить зря старика, жена его не хотела, говорила: раз суждено, пускай хоть дома помрет. И вот, пожалуйста, — посетитель засмеялся в кулак, — сама в прошлом году померла летом, а мой дядька жив-здоров, водку лакает. Бывает же так!

— Что же он сам-то не приехал?

— Стесняется. Да он и не очень-то понимает. Мы ведь ему не сказали, что рак-то, он думал, что просто так, для профилактики…

— Ну, а вы что же?

— А я радуюсь. Во-первых, что руку лично приложил, вот к вам пробился, другой врач, может, и не смог, — и он потянул торопливо из сумки что-то огромное и влажное, завернутое в белую тряпку. — Я вообще-то егерь по специальности, вот привез вам сохатины кусок, свежая, сам бил.

— Да стоило ли беспокоиться? Забыл, как ваше имя-отчество…

— Сысоев я, Петр Степанович. Как же не стоит? Я вам очень благодарен. Не только за то, что Акимыч жив, но я вообще в судьбу поверил, задумываться стал. Раньше он мне был обыкновенный родственник, ну дядька и дядька, а сейчас… Я к нему ездить стал, вроде он мой, вроде у нас с ним связь какая. Сидим, в домино стучим, отдыхаем. Ведь это я человеку жизнь спас! Интересно.

— И очень правильно поступили. Ну и что же, что рак? Вовремя захватить — и ничего страшного. Вы молодец, Петр Степанович.

— Вот я и подумал: а как же вы-то? Неужто тоже каждого считаете своим? И тоже жалеете, помните? Или приедается, а?

— Так вы, оказывается, пришли у меня интервью взять? Ну, интересный вы человек. А что же на охоту не приглашаете?

— Да пожалуйста, я адресок оставлю. А неужто вы любите?

— Нет, не люблю, это я так спросил, тоже из интереса. Так вот насчет больных — всегда приятно, когда работа удается, мне — вылечить, а вам — затравить зверя…

— Вот-вот-вот! Вот это самое меня и мучает! Раньше я охоту любил, гордился даже, а теперь чего-то сомнение берет. Я сам теперь редко бью, только из-за мяса…

Он встал, задумчиво и рассеянно, аккуратно затянул молнию на сумке, пригладил белесые волосы и протянул Елисееву крупную, твердую белую ладонь.

— Ну, спасибо вам, доктор, за все спасибо…

Да, Елисееву нужно было признание! Хоть он долгие годы ограничивал свою карьеру ради того, чтобы заниматься только тем, что умел и любил, все равно какой-то эквивалент успеха был ему необходим как воздух. Он его жаждал. Но праздники признания выпадали редко.

* * *

В маленькой квартирке бурлила жизнь. За окнами летел мягкий неторопливый снег, и сквозь опушенные, словно ненастоящие, ветки клена окна в доме напротив светились разноцветными огоньками. Праздник жил во всем. К Новому году ждали Ирину с детьми, все были оживлены, возбуждены.

Встречать ее Елисеев и Лиза поехали вдвоем, ночью, в Домодедово. Они ехали по зимней заснеженной пустой дороге. Город слабо мигал огоньками, словно прижмурился, слева колыхался в темноте знакомый газовый факел, снег летел так, словно кто-то, спрятанный прямо перед носом машины, специально направлял точно им в лобовое стекло бесконечный поток стремительных серых хлопьев, от них рябило в глазах и ничего не было видно, и дворники не справлялись, но так уютно было сидеть вдвоем в красноватой мгле автомобильного нутра, что дорога казалась нереальной и неважной, словно они могли перенестись в аэропорт и без нее, одним только течением времени и снега. Наконец смутно замигали впереди огоньки аэропорта, они развернулись на слабо освещенной пустоватой площади, поставили машину и вышли.

Ожидание длилось долго, они то пили кофе за высокими стойками, то бродили по залам, то снова выходили на площадь, чтобы проснуться и хлебнуть холодного свежего воздуха с привкусом снежинок. Потом объявили, что самолет приземлился, и они заторопились в конец огромного зала, чтобы не опоздать и не пропустить гостей, и опять ждали. И вдруг увидели в толпе Иру в каракулевой шубке и с нею двух закутанных малышей. И Лиза, словно окаменев, смотрела на нее и не двигалась, а потом, непонятно почему, заплакала. В машине они все сидели молча, дети дремали, привалившись с двух сторон к Ире, а она тревожно и взволнованно взглядывала по сторонам, стараясь различить и узнать что-то в снежном ночном просторе, в кружении метели. Потом они въехали в город, и тоже почти ничего она не узнала, все перестроилось, выросло, изменилось в этом районе за годы ее отсутствия. То, что она помнила, было теперь уже невозвратимо.

Дома все было приготовлено к их приезду. Но сонные, едва живые после долгой дороги, дети на елку едва взглянули. Ира помогла им раздеться, и они тут же повалились на расставленные для них в столовой раскладушки. Ире постелили в Олиной комнате, а Оля давно уже спала на диване и даже не проснулась от шума и суеты.

Ночью Лиза почти не спала, она все мучилась чем-то, сама не зная чем, — может быть, тем, что не так они встретились с Ирой или что мало выразила она интереса к детям. Она торопила завтрашний день и боялась его, а едва она заснула, как зазвонил будильник. Жене надо было вставать и собираться на работу, но Лиза так и не разлепила глаз. Снова проснулась она, когда было уже светло. В столовой слышались шум и возня, кто-то смеялся, и Олин сдержанный голосок увещевал:

— Ну я же вам говорю — нельзя, это на Новый год, завтра…

— А мы не будем трогать, только посмотрим одним глазочком и опять закроем, — отвечал тоненький голосок.

И сердце Лизы вдруг сжалось от знакомой позабытой сладости. На что это было похоже? Что напомнило ей? Ковер… бежевые чулочки в резиночку… детский календарь… Она лежала еще минуту, прислушиваясь к тому волшебному, что творилось в столовой, и не желая возвращаться в сегодняшний день. Потом решилась и встала.

Она изловила и расцеловала своих племянников, а заодно и рассмотрела их хорошенько. Ромка был по-прежнему маленький и коренастый, личико у него было правильное, красивое, с блестящими глазами и блестящими волосами, знакомство он переносил с явным трудом, застенчиво улыбался, вскидывал тонкие брови и тихонько рвался из рук. Кутька же примчалась к Лизе сама, почти вспрыгнула к ней на колени, бойко отвечала на все вопросы за себя и за брата и еще что-то трещала веселое и не совсем понятное, у нее не было двух передних зубов. Она была не такая хорошенькая, как Ромка, — узкоглазая, с круглым плоским личиком, но все оно так светилось и играло и так звонко она хохотала, что сразу привлекала к себе все внимание и все симпатии, тут не могло быть двух мнений, это была достойная Иркина дочь.