Читать интересную книгу Как ты ко мне добра… - Алла Калинина

Елисеев пребывал в угрюмости. Новая правильная жизнь не получалась, да и в работе образовался какой-то затор. У него на столе умерли подряд двое больных. Оба были тяжелые, и ни в чем он не чувствовал себя виноватым, но от этого дело не менялось. Настроение было отвратительное, и он решил больше на этой неделе не оперировать, а от этого скучал еще больше. Больные бродили по коридору вялые, притихшие, не хохотали над анекдотами, не стучали в домино, на всех действовала погода. Нина, вздернув нос и вызывающе качнув сережками, проскочила мимо него, теперь она работала в другом отделении, уж этого он добился. Разговор с ней тогда получился ужасный, какой-то фантастический. Он схватил ее за руку, притащил в ординаторскую и сказал все, что хотел сказать. Но, выслушав его, маленькая злющая девчонка заявила ему:

— А ваше-то какое дело, Евгений Иванович, как я решаю свои проблемы? Вы, видно, забыли, что это и меня касается тоже? Когда я вам служила, как верная собака, вас это устраивало, вы претензий ко мне не предъявляли, а только Нина протянула ручонку и сказала «дай», как тут же вам разонравилось! Не надейтесь, эта история еще не кончилась.

И тогда он пошел к начальству и потребовал, чтобы Нину убрали из отделения; он еще и теперь вздрагивал от ужаса, когда видел Нину, и не потому вовсе, что боялся ее, теперь ему нечего было бояться, а потому что тогда, раньше, висел над самой бездной. Ведь он мог, мог пойти у нее на поводу! Томясь бездельем и скукой, он почти уже был готов к этому, это бог его пронес, а еще вернее — Римма. И он непонятным образом испытывал к ней симпатию и тепло, как будто бы и не из-за нее заварилась вся эта каша.

Теперь, встречаясь с Риммой, он улыбался ей приветливо, иногда останавливался поболтать, она-то не мучила его, все поняла сразу. Выслушала, погладила по коленке, сказала:

— Не бери в голову! Мало ли чего бывает! Жена — все-таки жена. Я бы тоже своего Димку не бросила, пожалела бы.

Лето медленно, словно нехотя, разгоралось, а разгоревшись, вдруг оказалось прекрасным, благоуханным, пышным. Они ехали в деревню на машине, день был прекрасный, но всюду вдоль дороги видны были следы прошлогодней засухи, высохшие обгоревшие деревья, сосны с пожухлой мертвой хвоей, частые порубки, торфяные болота, из которых торчали черные обгоревшие пни, только земля уже зарастала, очищалась, трава стояла густая, высокая, и на пожарищах уже победительно поднимались розовые кисти кипрея. А когда свернули они наконец с шоссе, то и вовсе забыли об этом, — сюда пожары не достигали, и кругом был такой покой и простор, поля тянулись, перелески, лесные деревни, мостики; потом выехали они на едва подсохшую грунтовую дорогу, желтую, с песчаными гривками, которая весело и легкомысленно вихлялась по опушкам, через луга, поля и низинки. Мелкие лужицы на ней сияли синевой и вспыхивали на солнце. Хорошо было, легко.

Анна Александровна показалась Лизе совсем не такой, какой она ее помнила, — обветренное морщинистое лицо ее было румяно, глаза спокойны, она вся словно бы распрямилась, и теперь характер угадывался в ней. С Олей они встретились запросто, пообнимались, посмеялись, и Оля, схватив со стола ватрушку, тут же исчезла, мелькнула в окошке голубым сарафанчиком, и опять на улице была тишина. Они долго еще сидели в избе, ели, тянули суетливые какие-то и нудные разговоры. А когда вышли наконец прогуляться, стоял ясный зеленоватый вечерний час. В лесу и в кустарниках вдоль дороги уже смеркалось, и трудно было различить переходы цветов и предметов, а в полях было еще светло, только гуще сделались краски, и запад уже не пламенел, а золотился, непостижимо переходя из золотого в зеленое, из зеленого в голубое и дальше, дальше, до близкой уже ночной синевы. Не сговариваясь, пошли они по той самой дороге, по которой ходили когда-то зимой, и те же стояли впереди могучие ели, и тот же лес темнел. Так странно было думать, что, пока они мучились там своими бедами и заботами, он таинственно и неподвижно стоял здесь, жил, не замечая течения времени и событий. Они остановились на опушке. Огромная тишина пронизана была тысячей нежных шорохов, шевелений, тихих вскриков ночных птиц, неразличимым стрекотом кузнечиков, мышиными писками. Все вокруг дышало и жило, но, чтобы увидеть, услышать и почувствовать это, нужен был вот этот ничем не занятый, оторванный от жизни вечер.

— Ты знаешь, я все время думаю, — нарушила молчание Лиза, — так трудно воспринимать реальность — вот этот лес, течение времени, пространства, с каким огромным усилием впускаю я все это в свое сознание. Видишь, вон летит самолет, огоньки мигают, бегучая звездочка среди других звезд. А ведь там, внутри, сидят люди, горстка людей в ночном небе — вот реальность, а они не способны это воспринять, сидят себе в казенных, совершенно надежных креслах как будто бы. И мы с тобой здесь, внизу, мы тоже словно впервые попали в незнакомый мир. Отчего это? Посмотри вокруг! Эти звезды! Вот оно — мироздание. В детстве оно рождало во мне чувство величия. А сейчас я не могу, не хочу верить в это мироздание, мне страшно. Потому что если во все это верить, то моя жизнь окажется такой крошечной, такой ничтожной! И мои нравственные искания не имеют ни малейшего смысла. Зачем нужна справедливость, равноправие, доброта? Ведь мы живем один ничтожный миг в вечности. Смешно. Или странно? Космический холод. А физика микромира? Я так легко учила ее в институте, все было так просто и понятно, но абстрактно. Я ни на минуту не относила ее к себе, я была легкомысленна… И только теперь эти бездны материи стали вызывать у меня головокружение, не меньшее, чем космос; частицы дробятся, все углубляется до бесконечности, до тех страшных пределов, где и материи уже нет, а остается одна завихряющаяся энергия. И это тоже реальность. Где же место для личности, для меня и для тебя? Как смириться с этим знанием? И как, зная все это, жить и чувствовать себя человеком? Конечно, есть только один способ — сделать вид, что ничего этого нет, ни космоса, ни микромира, что жизнь наша важна и значительна, даже бесценна, что смерть — это конец и предел всему, что наше счастье — это и есть цель бытия. И вот это и есть первое правило, обязательное условие, с которого начинается человек. Ты понимаешь, даже это условно. А значит, поиски истины — вообще ужасная ошибка. Логика непременно приведет к крушению. Истина не нужна. Вот так и здесь, на ночной дороге, мы все равны перед природой — человек, насекомое, дерево. Такова реальность. Все, что мы знаем, наследуется, и лучше это не обсуждать. Наша изначальная религия — эгоцентризм. И малейшее отступление от нее ведет к безнравственности, преступлениям, войне…

— Нет, Лиза, война — это совсем-совсем другое.

— Почему же — другое? Да вот же она рядом, вокруг. Разве ты не понимаешь, не чувствуешь, не знаешь? Она реальна так же, как этот лес, ночь, самолет, она уже нацелилась на нас со всех сторон. А мы не желаем ее признавать, не верим, не слышим. Она для нас невозможна, потому что мерило для нас — человек, мягкий, живой, страдающий. Через огромный разрыв, через пропасть отрицания мы находим другую, свою, маленькую реальность — день, час, родное лицо… И этим живы.

Они подошли к дому, остановились в молчании.

— Не знаю, Лиза, — сказал наконец Елисеев, — по-моему, во всем, что ты наговорила, есть какая-то коренная ошибка…

— Да, есть, конечно же есть, — горячо подхватила она, — я знаю, в чем она — в понятии прекрасного! Ты видишь, какая безмерная, запредельная вокруг красота. Вот в чем спасение — в понятии прекрасного! Пусть это самая большая условность из всех, которыми мы себя окружили, но это уже не бегство от реальности, не жалкая выдумка, это гениальное открытие, великое творение человечества, и, если хочешь знать, именно понятие прекрасного и отличает человека от животного. Это чисто человеческая форма принятия реальности, надежный мост между реальностью и нами, творчество! Ты согласен?

— Ах, красота… — Елисеев усмехнулся. — За ней вечно прячется всякая дрянь — глупость, наглость, самодовольство… и вообще — полное ничтожество…

— Так это же всё свойства людей, а вовсе не красоты. Ну оторвись немножко, Женя, поднимись. Для того чтобы просто увидеть прекрасное, тоже нужно усилие, время, желание, к ней надо отнестись всерьез. Проще простого все это завалить мелочами, тупостью, склокой… Жизнь все равно будет прекрасна и без нас, не узнанная, не описанная, не воспетая… Но то, что она прекрасна, объясняет все, делает простительными бесконечные наши слабости и недостатки, спасает от отчаяния, удерживает от гордыни и самодовольства.

Все, что сотворила природа, я приемлю как истину и красоту. Я поняла, что красота — это вовсе не вершина творения. Красота — это все сущее. Понимаешь? Не сфотографировать прекрасное, не схватить в объятия, не съесть, а увидеть и воспринять, возвыситься! Отдать ему свое время и жизнь, слиться с ним…