подозревается примерно в семи нераскрытых убийствах.
— И конечно, жертвы — невинные обыватели.
Джерри пожал плечами.
— Убийство есть убийство. Раз лишаешь кого-то жизни, должен быть наказан. Вот и весь разговор.
Я отхлебнул пива, посмотрел на экран.
— Не согласен?
— По правде сказать, не вникал… Однако сам подумай — уж наверное, жизнь Кары Райдер стоит намного больше, чем того, кто ее убил.
— Прекрасно, — сказал Джерри, подарив мне улыбку, в которой было что-то дьявольское. — Утилитарная логика в своем лучшем проявлении и краеугольный камень большинства фашистских идеологий, между прочим. — Он допил порцию, глядя на меня чистыми, незамутненными глазами. — Если ты предполагаешь, что жизнь жертвы котируется выше, чем ее убийцы, а ты сам готов покончить с ним лично, не значит ли это, что твоя собственная жизнь ценится гораздо ниже, чем жизнь преступника, которого ты прикончил?
— Послушайте, Джерри, — спросил я, — уж не стали ли вы иезуитом? А может, просто хотите опутать меня, связать своими силлогизмами?
— Ты не ответил на вопрос, Патрик. Не увертывайся.
Даже в пору моего детства вокруг личности Джерри существовала некая эфемерная аура, странная и необъяснимая. Он находился в каком-то ином измерении, чем все мы. Чувствовалось, что определенная часть его существа обитала в некоем спиритуальном мраке, о котором священники говорят как о существующем вне нашего повседневного сознания. Это тот источник, откуда берут свое начало мечты, искусство, вера, божественное вдохновение.
Я пошел за стойку бара за следующей бутылкой пива, Джерри же наблюдал за мной своими спокойными, добрыми глазами. Я залез в холодильник, пошарил в нем, нашел еще одну бутылку «Харпуна» и вернулся к столу.
— Знаете, Джерри, можно сидеть вот так и дискутировать всю ночь, возможно, в идеальном мире это по-другому, но в нашем, уверен, жизни одних стоят гораздо дороже, чем других. — Я пожал плечами в ответ на его недоуменный взгляд. — Можете считать меня фашистом, но я считаю, что жизнь Матери Терезы гораздо ценнее, чем Майкла Миллкена[15]. А жизнь Мартина Лютера Кинга не сравнима по значимости с жизнью Гитлера.
— Интересно. — Его голос превратился почти в шепот. — Выходит, если ты в состоянии судить о ценности жизни другого человека, значит, ты сам считаешь себя существом высшего порядка по отношению к этой жизни.
— Не обязательно.
— По-твоему, ты лучше Гитлера?
— Безусловно.
— А Сталина?
— Да.
— Пол Пота?
— Да.
— Меня?
— Вас?
Он кивнул.
— Вы же не убийца, Джерри.
Он пожал плечами.
— Значит, это твой критерий? Считаешь себя лучше любого, кто убивал или отдавал подобные приказы другим?
— Если убийства были совершены по отношению к людям, не представлявшим реальной угрозы убийце или человеку, отдавшему приказ убивать, тогда да, я лучше.
— Выходит, ты выше Александра, Цезаря, нескольких американских президентов и даже кое-кого из римских пап.
Я рассмеялся. Он прижал меня к стенке, и, хотя я чувствовал, к чему он клонит, но не мог понять, с какой стороны обрушится удар.
— Джерри, я уже понял, вы наполовину иезуит.
Он улыбнулся и потер свой короткий «ежик».
— Допускаю, кое-чему они меня научили. И неплохо. — Глаза его сузились, и он наклонился к столу. — Мне просто ненавистна идея о том, что одни люди обладают большим правом лишать кого-то жизни, чем другие. Если так, то это в корне порочное убеждение. Раз ты убил, значит, подлежишь наказанию.
— Как Алек Хардимен?
— А ты ведь и сейчас полицейский, пусть неофициально, правда, Патрик?
— За это мне и платят мои клиенты, Джер. — Я нагнулся через стол и вновь наполнил его стакан. — Расскажите об Алеке Хардимене, Коле Моррисоне и Джамале Купере.
— Возможно, Алек и убил Кола Моррисона и Купера, точно не знаю. Кто бы это ни сотворил, совершенно очевидно: этим поступком он хотел сделать своего рода заявление. Ведь Моррисон был распят под статуей Эдварда Эверетта, в его горло был воткнут нож для колки льда, чтобы пресечь крики, некоторые части его тела были отрезаны и так и не найдены.
— Какие части?
Джерри постучал пальцами по поверхности стола, губы его сжались, по всему видно было, он решает, что и как можно сказать.
— Отрезаны были яички, коленная чашечка, оба больших пальца. То же самое было с другими жертвами, о которых мы уже знали.
— Другими, помимо Купера?
— Незадолго до того, как убили Кола Моррисона, — сказал Джерри, — в автобусном депо Спрингфилда были найдены тела нескольких пьянчуг и шлюх. Всего шестеро, первым был Купер. И хотя не все совпадало, отличалось как оружие убийства и разрезы на телах, так и методы пыток, но мы с Бреттом были уверены: это дело рук все тех же двух извращенцев.
— Двух? — спросил я.
Джерри кивнул.
— Они работали в паре. В принципе, это мог быть и один человек, но тогда он должен был быть чрезвычайно силен, мастер «на обе руки» и быстр, как молния.
— Но, если характер оружия и выбор жертв были так различны, почему вы были уверены, что имеете дело с одними и теми же убийцами?
— Потому что все убийства объединяет невероятно высокий уровень жестокости, какого я раньше не встречал. Да и после не приходилось. Эти парни не только сами получали удовольствие от своей работы, Патрик; они, или он, также думали о тех, кто найдет эти трупы, об их реакции на увиденное. Одного пьянчужку они разрезали на сто шестьдесят четыре кусочка. Вдумайся. Сто шестьдесят четыре кусочка плоти и костей, некоторые не больше фаланги пальца. Все они были разбросаны по комнате — на тумбочке, вдоль изголовья кровати, по всему полу, торчали с крючков и веревки в душе — и все это в маленькой комнатушке ночлежного дома все в той же Зоне. Этого здания уже давно нет, но, веришь, не могу проезжать мимо этого места, чтобы не вспомнить эту комнатку. Или другой случай. Шестнадцатилетняя девчушка, сбежавшая из дому в Вустере. Он свернул ей шею, повернул голову на сто восемьдесят градусов и обклеил основание шеи эластичной лентой, чтобы она держалась в вертикальном положении, — и все это для того, чтобы ошарашить первого, кто войдет в помещение. Это было сверх всяких норм и границ, с которыми мне приходилось сталкиваться, и никто пока не смог убедить меня, что все шестеро — а их дела, кстати, не закрыты до сих пор, — были жертвами разных преступников.
— А Кол Моррисон?
Джерри кивнул.
— Номер семь. А Чарльз Рагглстоун, возможно, был бы номером восемь.
— Минуточку, — сказал я, — Рагглстоун,