ражего белокурого телохранителя, прорубавшего нам дорогу на север, чтобы спрятаться за ним или подержать его за руку – и, не найдя его, выкрикнула: «Всех убить, но детей не трогать! Не трогайте детей, слышите?»
Это был ее первый указ.
Для своих пятнадцати моя кузиночка сама была сущим ребенком – оно и понятно, если учесть, что росла она в заточении. Но это мало от чего спасало ее. Тем же утром мы узнали, что белокурый телохранитель – шпион Драконов и состоит в заговоре с целью лишить жизни и ее и меня. Инельго подбежала к нему, обняла – и перерезала ему горло ножом, спрятанным в складках платья. Это платье, все в крови, оставалось на ней до самого вечера. Мы с ней, последние три года наблюдавшие куда более кровавые сцены, были во многом старые-престарые женщины.
Одни безымянные боги знают, который из императорских капитанов, скользя в крови и внутренностях, выполнял ее приказ.
Но тебя, Горжика, много раз видевшего, как твой отец разбирает закорючки старого купеческого письма, не убили вслед за родителями, как непременно убили бы на юге.
Тебя не запирали вместе с дюжиной других там, где на стене была надпись: «Свободу получат лишь те, кто останется в этой комнате, когда остальных уведут». Тех, кто медлил уходить, поздравляли, давали им одурманивающее питье, а затем убивали.
Тебя же просто отдали в рабство, и ты стал одним из очень немногих неверионских рабов, умеющих читать и писать. Ты сам мне рассказывал в нашу первую ночь, как стал десятником – это и положило начало освобождению всех рабов. Тебе эта мысль понравится, знаю. Сколько раз я слышала, как ты объясняешь подобным образом то или это явление. Сколько раз слышала, как ты рассказываешь собственную историю, каждый раз по-новому. Я знала, что ты грамотный, когда решила выкупить тебя с рудника, но ты об этом обычно умалчиваешь, если тебя не спрашивают. И твое молчание, мой друг, мое творение, мое зеркало, как раз и доказывает, как много это для тебя значит.
Пока ты это слушаешь, улыбаясь старухе, которую прежде находил не такой уж и старой, я только и жду, что ты подхватишь мой рассказ, переиначишь его, вывернешь наизнанку и сделаешь таким, как нужно тебе.
Любопытно, заметишь ты, что власть императрицы с самого начала была вторичной, поправляющей, упреждающей, увещевающей. Такой она, видимо, и осталась? Из своего пребывания при дворе я заключаю (продолжишь ты), что такова модель любой власти, кому бы она ни принадлежала – императрице, министру, визирине, советнику, придворному, мятежнику или богатому купцу. Вот самый трудный урок, который я затвердил при дворе (ты добавишь): нет иной власти, чем та, которой, согласно твоему описанию, обладала императрица в ту ночь. Иллюзорную модель силы, которая постепенно губит нас всех в игре власти и времени, не менее искусно, судя по твоим словам, строит и барон Кродар, решая, кого убить, а кого помиловать, кто должен встать, а кто сесть подле него: по его понятиям, власть ограничена лишь промежутком между словом и делом. Поэтому он – или его образ кровавого тирана – наш враг, и его следует подвергнуть тщательному разбору ради исправления собственных ошибок и самозащиты. Поэтому она – или ее образ испуганного ребенка – наш друг. Вопрос лишь в том, чей образ ближе к действительности.
И ты, как всякий мужчина, ведущий беседу с женщиной, все присвоишь себе, не переставая улыбаться при этом. Как мне теперь втолковать тебе, что Кродар в ту ночь не отдавал такого приказа, а всего лишь доложил, что происходит в городе – то есть твоя модель власти еще верней, чем ты думаешь. Его власть по сравнению с другими приведенными в движение силами была столь же вторична, как и у малютки-императрицы. Его могущество – его личная власть, если хочешь – заключалось лишь в знаниях, навыках, стратегическом таланте. Из-за этого, как тебе должно быть известно, мне никогда не удавалось использовать Кродара – или его образ – так, как это делаешь ты. Потому-то, наверно, придворные истории больше не доставляют мне удовольствия.
Ты столько раз рассказывал мне свою жизнь – и каждый раз по-новому, что интересно. Помнишь, как в нашу вторую встречу ты сразу признался, что в первую многое приукрасил – или, как ты сказал, «почерпнул у других рабов»? Годы спустя, когда все больше неверионцев переходило на твою сторону, я спрашивала себя, не в том ли причина, что ты вплетаешь в свою повесть все больше чужих и все больше людей узнают в ней себя – а кое-кто разгадывает уловку человека, вовсе не имеющего истории.
У таких отгадчиков появляется искушение самим рассказать твою повесть так, как они ее понимают. Есть свои соображения и у меня.
Помнишь последнюю нашу встречу? Как я обрадовалась и как испугалась, услышав, что тебя сделали министром. Думая, что именно мне, которая впервые привела тебя ко двору, приличествует пригласить тебя к себе в дом, чтобы ты отдохнул и набрался сил для своей многотрудной службы, я послала гонца в Колхари. К тому времени наши истории тесно переплелись, хотя жизни давно шли врозь. Я, будучи в отставке, почти совсем вышла из игры, в которую ты только вступал, и надеялась, что ты навестишь меня как старого друга, которому когда-то писал такие чудесные письма. Поначалу ты нанял писца, владевшего новомодным ульвенским письмом, передающим целые слова на пергаменте, но порой вставлял в послания старые торговые знаки, которым тебя научил отец: обозначения вещей, чувств и областей мысли, которые можно толковать так и этак. Потом ты почти перестал пользоваться услугами писца, и в твоих письмах смешивались два стиля, старый и новый. Я заметила, что чем больше слов и чем меньше знаков-символов употребляешь ты, тем реже становятся твои письма. Когда же наша переписка окончательно прервалась, я предположила, что тебе проще справляться с отвлеченным и вещественным, чем с перлокуцией и иллокуцией.
При этом я понимала, что ты в качестве сурового обвинителя можешь предъявить мне целый список причин, по каким перестал писать. И даже надеялась, что ты будешь моим зеркалом: если я, всмотревшись в тебя, разгляжу, что ты ко мне чувствуешь, то пойму, среди своих бесчисленных двусмысленных действий, кем в конце концов стала.
Все мы слышали о твоем маленьком одноглазом любовнике. Одни говорили, что это злобное существо, прежде нижайший из рабов, разбойников и убийц, а теперь твой шут, и твоя страсть к нему объясняется тем, что благородные часто влюбляются в подлых.