Не вернулись.
22 июня 1922 года Ходасевич и Берберова покинули Россию и через Ригу прибыли в Берлин. Дальше — скитания по Европе, в том числе и жизнь у Горького в Сорренто. Кстати, Ходасевича и Максима Горького связывали весьма непростые отношения. Горький мечтал, чтобы Ходасевич оставил о нем воспоминания, но при этом отмечал, что Ходасевич «действительно зол. Очень вероятно, что в нем это — одно из его достоинств, но, к сожалению, он делает из своей злобы — ремесло».
Ни жить, ни петь почти не стоит:В непрочной грубости живем.Портной тачает, плотник строит:Швы расползутся, рухнет дом…
Разве это злоба? Это позиция, занятая Ходасевичем, по отношению ко всем мерзостям и злу жизни, к трагедийной судьбе человека вообще.
В марте 1925 года советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении паспорта, предложив вернуться в Москву, где, по словам Романа Гуля, «сам Лев Давыдович Робеспьер отзывался о Ходасевиче крайне презрительно». Естественно, поэт отказался и уехал в Париж. Так он стал фактически эмигрантом.
О парижском житье-бытье Ходасевича Нина Берберова вспоминала так: «Он встает поздно, если вообще встает, иногда к полудню, иногда к часу. Днем он читает, пишет, иногда выходит ненадолго, иногда ездит в редакцию „Дней“. Возвращается униженный и раздавленный. Мы обедаем. Ни зелени, ни рыбы, ни сыра он не ест. Готовить я не умею. Вечерами мы выходим, возвращаемся поздно. Сидим в кафе на Монпарнасе, то здесь, то там, а чаще в „Ротонде“… Ночами Ходасевич пишет… Часто ночью он вдруг будит меня: давай кофе пить, давай чай пить, давай разговаривать…»
О чем? О литературе. О культуре Серебряного века. О России и Москве.
Перешагни, перескочи,Перелети, пере— что хочешь —Но вырвысь: камнем из пращи,Звездой, сорвавшейся в ночи…Сам затерял — теперь ищи…
Бог знает, что себе бормочешь,Ища пенсне или ключи.
Это из сборника «Тяжелая лира» (1922), вышедшем еще в России: «…почти розановская записка, с бормочущими домашними рифмами, неожиданно короткая — как бы внезапное вторжение записной книжки в классную комнату высокой лирики» — так определил стихотворение Ходасевича Юрий Тынянов.
В эмиграции Ходасевич выпустил «Антологию еврейской поэзии», написал цикл «Европейская ночь», который вошел в «Собрание стихов», вышедшее в 1927 году. «Европейская ночь» — последний печальный аккорд лиры Ходасевича.
Берберова так отозвалась о своем бывшем муже (не он ее покинул, а она его бросила): «Пленник своей молодости, и иногда и ее раб (декораций Брюсова, выкриков Белого, туманов Блока), он проглядел многое или не разглядел многого, обуянный страшной усталостью и пессимизмом, и чувством трагического смысла вселенной…»
Вот характерные строки — из начала стихотворения «Перед зеркалом»:
Я, я, я. Что за дикое слово!Неужели вон тот — это я?Разве мама любила такого,Желтосерого, полуседогоИ всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летомТанцевавший на дачных балах, —Это я, тот, кто каждым ответомЖелторотым внушает поэтамОтвращение, злобу и страх?..
Юрий Терапиано вспоминал: «Обладая широкой эрудицией, сам усердный работник, Ходасевич требовал такой же работы и от других. В этом отношении он был беспощаден, придирчив, насмешлив…» Добавим, что среди молодых поэтов Ходасевич приобрел репутацию демона скептицизма.
Владимир Вейдле в воспоминаниях «Ходасевич издали-вблизи»: «Утверждали, что у него был „тяжелый характер“. Больше того: называли его злым, нетерпимым, мстительным. Свидетельствую: был он добр, хоть и не добродушен, и жалостлив едва ли не свыше меры. Тяжелого ничего в нем не было; характер его был не тяжел, а труден для него самого еще больше, чем для других. Трудность эта проистекала, с одной стороны, из того, что был он редкостно правдив и честен, да еще наделен, сверх своего дара, проницательным, трезвым, не склонным ни к каким иллюзиям умом, а с другой стороны, из того, что литературу принимал он нисколько не менее всерьез, чем жизнь, по крайней мере свою собственную. От многих других литераторов отличался он тем, что литература входила для него в сферу совести так же, если не больше, чем любые жизненные отношения и поступки…»
И Вейдле приводит незаконченное стихотворение Ходасевича:
Нет, не понять, не разгадать:Проклятье или благодать,Но петь и гибнуть нам дано,И песня с гибелью одно.Когда и лучшие мгновеньяМы в жертву звукам отдаем,Что ж? Погибаем мы от пенья?Или от гибели поем?
Гибель была недалеко. Ходасевич умер, прожив 53 года. В год смерти, в 1939 году, в Брюсселе вышла его книга воспоминаний «Некрополь». Едкая, желчная, остроумная, отточенная мемуарная проза о тех, кого он хорошо знал и с кем был близок, в частности о Горьком.
В заключение приведу сформулированное Владиславом Ходасевичем кредо из анкеты далекого 1915 года: «Из всех явлений мира я люблю только стихи, из всех людей — только поэтов».
И Ходасевич был уверен (эта уверенность прозвучала в стихотворении «Петербург», написанном 12 декабря 1925 года):
И, каждый стих гоня сквозь прозу,Вывихивая каждую строку,Привил-таки классическую розуК советскому дичку.
Чтобы понять: сбылось — не сбылось, — надо покинуть серебряный сад русской поэзии и пройтись по мичуринским аллеям советской поэзии.
ЦВЕТАЕВА
Марина Ивановна
26. IX(8.X)1892, Москва — 31.VIII.1941, Елабуга
Легче написать толстенную книгу о Цветаевой, чем жалкие 8 — 10 страниц. В книге можно проследить все повороты и обороты судьбы; подъемы, провалы и зигзаги; разобрать творчество по полочкам и по косточкам; проследить за любовными увлечениями. Наконец, вдосталь насладиться стихами. А что в краткой статейке?! Единственный выход: привести краткую, выборочную хронику жизни по годам, тем более что сама Марина Цветаева утверждала, что «хронология — ключ к пониманию».
Итак, ХРОНИКА:
1892 — рождение Марины Цветаевой в Москве, в «доме в Трехпрудном» в семье профессора Ивана Цветаева, который был целиком поглощен главным делом своей жизни — созданием в России первого музея античной и западной культуры. Через два года родилась Анастасия, и мать — Мария Александровна, урожденная Мейн, мечтала о музыкальной карьере дочерей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});