Хлебников ненавидел все суетное и мелкое. Людей делил на «изобретателей» и «приобретателей». Мечтал о времени, когда исчезнут войны, частная собственность, отчужденность человека от природы:
Взлететь в страну из серебра,Стать звонким вестником добра, —
писал он в стихотворении «Конь Пржевальского» (1912).
В апреле 1917 года Хлебников опубликовал «Воззвание», в котором резко выступил против войн и государств:
А пока, матери,Уносите своих детей,Если покажется где-нибудь государство.Юноши, скачите и прячьтесь в пещерыИ в глубь моря,Если увидите где-нибудь государство.Девушки и те, кто не выносит запаха мертвых,Падайте в обморок при слове «границы»:Они пахнут трупами…
Это написано Хлебниковым до создания тоталитарных государств в XX веке, до фашистской Германии, Советского Союза, Северной Кореи, Кампуччии и других государств-монстров.
Велимир Хлебников — явный «будетлянин», заочный житель лучезарного будущего. «Был он похож больше всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге… с его внезапными отлетами… и улетами во времена будущего», — вспоминал Николай Асееев. Хлебников был человек вне бытовой. Тот же Асеев отмечал, что «все окружающие относились к нему нежно и несколько недоуменно. Действительно, нельзя было представить себе другого человека, который так мало заботился бы о себе. Он забывал о еде, забывал о холоде, о минимальных удобствах для себя в виде перчаток, галош, устройства своего быта, заработка и удовольствий. И это не потому, что он лишен был какой бы то ни было практической сметливости или человеческих желаний. Нет, просто ему некогда было об этом заботиться. Все время свое он заполнял обдумыванием, планами, изобретениями…»
Лиля Брик подтверждала: «У Хлебникова никогда не было ни копейки, одна смена белья, брюки рваные, вместо подушки наволочка, забитая рукописями… Писал Хлебников постоянно и написанное запихивал в наволочку или терял. Когда уезжал в другой город, наволочку оставлял где попало. Бурлюк ходил за ним и подбирал, но большинство рукописей все-таки пропало. Корректуру за него всегда делал кто-нибудь, боялись дать ему в руки — обязательно все перепишет заново, и так без конца. Читать свои вещи вслух он совсем не мог, ему делалось нестерпимо скучно…»
Не случайно Хлебников дважды помещался в психиатрическую лечебницу, про себя он однажды написал так:
Я ведь такой же, сорвался я с облака.
Свое последнее путешествие Хлебников совершил в деревню Санталово Новгородской губернии весной 1922 года. Со своими неизменными мешками с рукописями Хлебников, уже больной, добрался до места назначения, но вскоре у него отнялись ноги. Скончался он в страшных мучениях, прожив всего лишь 36 лет.
Бобэоби пелись губыБээоми пелись взоры…
И вот губы смолкли и взоры потухли. Осталось творчество. Как точно выразился Осип Мандельштам: «Хлебников возится со словами, как крот, между тем он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие».
Хлебников оказал влияние на многих поэтов, и прежде всего на Маяковского, Цветаеву, Пастернака, Мандельштама, Асеева, Заболоцкого. Как заметил Константин Ваншенкин: «Здесь брали многие». И не только рифму, но и неожиданность, ракурс взгляда, интонацию и многое другое.
«Хлебников — это магазин не только без продавца, но и без кассира. Десятилетия открытых дверей. Мастерская, склад, где лежат инструменты, материалы, детали и конструкции, целые блоки и маленькие шурупчики. И как раз именно все это — для поэтов. Полная свобода в обращении со словом, выходящая порою за пределы здравого смысла, возможного, допустимого. Но зато он приучил к мысли о смелости…» (К. Ваншенкин. ЛГ. К 100-летию со дня рождения Велимира Хлебникова).
«Лобачевский слова» — назвал Хлебникова Юрий Тынянов. Однако этот поэт-математик был не так заумен и прост, как кажется на первый взгляд. В сверхповести «Зангези» ученики требуют:
«Зангези! Что-нибудь земное! Довольно неба! Грянь „Комаринскую“! Мыслитель, скажи что-нибудь веселенькое. Толпа хочет веселого. Что поделаешь — время послеобеденное…»
Велимир Хлебников отлично понимал вкусы и суть толпы, массы, публики. Но в отличие от Игоря Северянина не подыгрывал ей «Комаринского» и уж тем более не исполнял фокстротов.
Сегодня снова я пойдуТуда — на жизнь,на торг, на рынок,И войско песен поведуС прибоем рынкав поединок!
Одинокий лицедей-воин, он сражался! Сражался в одиночестве, ибо он один из немногих, кто «пил жизнь из чаши Моцарта».
ХОДАСЕВИЧ
Владислав Фелицианович
16(28).V.1886, Москва — 14.VI.1939, Париж
«Печальный Орфей» — так я назвал свое небольшое исследование о Ходасевиче в книге «Поцелуй от Версаче» (1998), где представлен ряд поэтов Серебряного века.
По определению Николая Гумилева, «европеец по любви к деталям красоты», Ходасевич «все-таки очень славянин по какой-то особенной равнодушной усталости и меланхолическому скептицизму».
Владимир Набоков считал, что Ходасевич — «крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива последняя память о ней».
Действительно, в отличие от акмеистов, символистов, футуристов и прочих «истов» начала XX века у Ходасевича кристально чистый пушкинский слог и тютчевское, космическое восприятие жизни. Но при этом неизменная тревога, ожидание и печаль:
Все жду: кого-нибудь задавитВзбесившийся автомобиль,Зевака бледный окровавитТорцовую сухую пыль.
И с этого пойдет, начнется:Раскачка, выворот, беда,Звезда на землю оборвется,И станет горькая вода.
Прервутся сны, что душу душат.Начнется все, чего хочу,И солнце ангелы потушат,Как утром — лишнюю свечу.
Кто-то определил Ходасевича как поэта одной темы — неприятия мира. Отчасти это верно. Во многих его стихах буквально клокочет протест против зла, разлитого в мире, и одновременно почти ледяное бессилие исправить все несправедливости и несуразности бытия.
Мне невозможно быть собой,Мне хочется сойти с ума,Когда с беременной женойИдет безрукий в синема…
Или другая вариация на ту же тему:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});