почему-то был уверен, что побег закончился бы благополучно и тогда он с Данилой, Шифрой и новыми друзьями попытался бы пробиться к своим, за линию фронта.
В лагерь каждый день пригоняли новых арестантов. Говорили, что вот-вот подадут эшелоны и всех отправят на работу в Германию. Разные слухи ходили за колючей проволокой, но из всех слухов кровельщика больше всего радовал разговор о том, будто поблизости действует какой-то партизанский отряд. Партизаны нападают на фашистов, взрывают склады, поезда, освобождают людей из лагерей. Некоторые говорили, что это вовсе не партизаны, а бойцы Красной Армии, выходящие из окружения, которые сколотили сильную часть и, прорываясь к своим, громят по пути немецкие гарнизоны.
И снова появилась надежда на спасение.
А несколько дней спустя поздно ночью в поселке, находящемся в двух километрах от лагеря, послышалась стрельба, взрывы гранат. Над железнодорожной станцией показались огненные языки, и густые облака дыма взвились в небо. Вокруг лагеря забегали немцы, начали стрелять из автоматов, что-то кричать. Паника нарастала, однако двери барака были наглухо закрыты и нельзя было разглядеть, что происходит на воле.
Узники вскочили со своих мест, двинулись к дверям, стали ломиться, но двери не открывались. А тут послышались вопли раненых конвоиров, возгласы: «Капут! Капут!»
Среди стрельбы и взрывов в барак донесся цокот копыт. А через несколько минут рухнули двери барака, и люди увидели в зареве пожара красноармейцев в зеленых фуражках пограничников. Люди глядели на них, не веря своим глазам. Откуда тут могли взяться пограничники? И неужели пришло спасение?..
— Ну чего ж вы стоите? Смелее, товарищи! Вы свободны! — слезая с коня, сказал коренастый бородатый офицер, всматриваясь в изможденные лица узников. — Можете не бояться! Свои пришли…
Люди нерешительно выходили из барака, оглядывались вокруг и, убедившись, что это не сон, не провокация, бросались обнимать бойцов, осыпать их поцелуями.
Но коренастый человек, видно, командир, продолжал:
— Спокойнее, товарищи, спокойнее!.. Времени у нас мало… Слушайте внимательно. Мы пробиваемся к линии фронта по тылам врага… Кто в силах носить оружие, может идти с нами. Остальные пусть расходятся по домам… Не мешкайте! Фрицы очнутся, и начнется карусель… Предупреждаю, наш путь труден и опасен… Мы все время в боях… Решайте скорее! Берите оружие!
Узники разбили замки на соседних бараках, и через несколько минут все бараки уже горели, словно огромные факелы. Люди ринулись во все стороны, уходя в степь, в долины, направляясь к родным поселкам, а многие потянулись вслед за бойцами, быстро покидавшими лагерь.
Шмая-разбойник насилу разыскал в этой суматохе Лукача и Шифру. Глаза его сияли. Он не знал, откуда взялись силы, но, казалось, он мог сейчас пройти сто, тысячу километров, лишь бы вырваться отсюда, пробраться к своим. Не сговариваясь, все трое побежали вслед за бойцами, брезгливо обходя трупы конвоиров, валявшиеся на дороге.
Прошло немного времени, и огромный лагерь уже был пуст. Только повсюду бушевали пожары, и огромные языки пламени пожирали то, что еще недавно было лагерем страданий и смерти.
Шли быстро. Надо было уйти подальше, пока фашисты не опомнились и не начали преследование. Нельзя было ввязываться в открытый бой, нужно было сохранить силы, чтобы двигаться дальше, к линии фронта.
Шмая-разбойник с карабином на плече и тяжелой сумкой патронов снова почувствовал себя солдатом. Сначала ему, как и его друзьям, казалось, что все это происходит во сне, и он то и дело ощупывал приклад карабина, вслушивался в скрип возов, топот копыт, негромкий разговор бойцов. А поняв, что это явь, что он уже не в лагере, что завтра чуть свет не погонят его с киркой и лопатой на дорогу, не будут издеваться, морить голодом, приставлять к виску холодное дуло автомата, что он снова человек, каким был всюду, куда бы ни забрасывала его судьба, Шмая почувствовал себя безмерно счастливым.
Позади остались пожарища, разбитые эшелоны, взорванные бараки, трупы фашистских палачей. Колонна двигалась быстро. Шли напористо, преодолевая усталость, голод. Отстающие подсаживались на подводы. Шмая усадил на повозку Шифру. Она было запротестовала, сказав, что еще может идти, но Шмая-разбойник прикрикнул на нее: мол, скажи спасибо, что подвернулся случай, можно немного подъехать, — и она покорно согласилась.
Оба друга двигались в последних рядах колонны. Как ни было тяжело, они старались не отставать и шли, то опираясь на палки, подобранные по дороге, то держась за задок последней подводы.
Вдали уже чернел лес, где собирались устроить привал.
И вдруг позади колонны на дороге послышался цокот копыт. Шмая оглянулся: к колонне мчалась группа всадников. И вот уже коренастый бородатый офицер в коротком полушубке и зеленой фуражке, поравнявшись с отставшими от колонны штатскими, спешился и запросто завел разговор с незнакомыми людьми: кто они, откуда?
По тому, как на него смотрели остальные всадники, Шмая понял, что это, верно, командир отряда. Сердечные слова его согрели душу, и Шмая стал присматриваться к нему. Сосредоточенное мужественное лицо командира, обрамленное густой черной бородой, показалось Шмае знакомым. Кого-то напоминал ему этот пристальный взгляд карих глаз…
Луна, вынырнувшая из-за облаков, осветила всю фигуру офицера в лихо сидевшей на голове фуражке. На груди висели трофейный автомат и большой полевой бинокль.
Подойдя ближе и встретившись взглядом с глазами командира, освещенного ярким светом луны, Шмая почувствовал, как больно сжалось у него сердце, неожиданно закружилась голова, и он с трудом прошептал:
— Боже мой, Саша?! Сынок… Ты жив… Какое счастье…
Слезы покатились по впалым, заросшим щекам Шмаи. И в ту же минуту он почувствовал, как сильные руки обняли его и родной голос произнес:
— Успокойся, папа… Не надо плакать… Зачем? Радоваться надо!
Глава двадцать восьмая
СНОВА СРЕДИ СВОИХ
Пограничники, как и моряки, люди особого склада.
Их сразу узнаешь среди сотен обыкновенных бойцов. Попробуй-ка отними у моряка бескозырку, тельняшку или у пограничника зеленую фуражку!
Даже теперь, в эти тяжелые месяцы беспрерывного отступления, когда немцы с особой яростью набрасывались на пограничников, зверски расправлялись с ними, никто из бойцов не отказывался от своей зеленой фуражки. И каждый носил ее с особой гордостью.
Капитан Спивак, начав свой боевой путь на пограничной заставе, не расставался с зеленой фуражкой, как и его бойцы, даже теперь, за тысячу километров от границы, вступая в дерзкие схватки с фашистами, он свое оружие, как и фуражку, берег как зеницу ока.
В селах и поселках советские люди с восторгом смотрели на пограничников, оказавшихся в глубоком тылу врага и не сложивших оружия: «Значит, жива Советская власть, жива Красная Армия».
Иные беспокоились:
— Что