В декабре 1926 года умер Жан Ришпен. От имени правительства я провожал в последний путь писателя, другом которого я был, последнего романтика, ученика и литературного наследника Гюго, старого трубадура, певца униженных и страдающих, певца маленьких детей, убаюкиваемых в корзинках, и калек, просящих милостыню под дождем. Это был истый француз, несмотря на его некоторые словесные крайности периода юности; он был гидропатом и, как Борель (Петрюс), страдал ликантропией. Автор «Ласк» и «Богохульств», на которого так часто нападали за его смелость, умилялся нашим пейзажам, умирающему дереву, пересохшему ручейку, его всегда трогали все эти отверженцы природы, пустыри в пригороде, которые он сравнивал с ржавыми озерами. Он предпочел ярмо ремесла рабству в роскоши и жил вольным кочевником земли и морских просторов. На морском берегу на его столе Франциск Ассизский стоял рядом с Вийоном. Он был первоклассным лектором и блестящим рассказчиком, особенно когда делился своими воспоминаниями школьных лет, своими приключениями партизана в армии Бурбаки или театральным дебютом вместе с Андре Жилем; он живо рассказывал о том осуждении, которое вызвала его «Песня босяков», и о своих матросских скитаниях. Он начал свою карьеру в тюрьме Сент-Пелажи и закончил ее во Французской академии. Он рассказывал, как ему довелось видеть Наполеона, когда его отец – военный врач захватил его с собой, отправляясь к управляющему Дома инвалидов, в тот день, когда императора перекладывали в новый гроб.
Он знал массу театральных анекдотов. Не играл ли он сам в театре предместья Сан-Мартен вместе с Саррой Бернар в собственной драме «Нана Сагиб»? Его верность в дружбе была безупречна. Я видел, как рыдал у его смертного одра его старый товарищ Рауль Поншон.
* * *
Несколько месяцев спустя, в августе 1927 года, я воздал должное Роберу де Флер, тонкому насмешнику, честному человеку в высоком смысле этого слова, остроумному и блестящему автору произведений «Любовь бодрствует», «Тропы добродетели», «Зеленая одежда», «Король», «Священный лес». Он напоминал мне ту женщину в одной из его пьес, которая, желая похвалить любимого супруга, называла его солнечным человеком и сравнивала с теми славными французскими караваями хлеба, которые режут, прижав к груди. Он был так же благороден, как и умен, так же верен в дружбе, как изобретателен в своих творениях. В своем «Воспоминании о Робере де Флер» Франсис де Круассе восхищался его даром и главным образом тем обаянием, которое удерживало возле него и привлекало к нему тех, кому довелось хоть раз познать его сердечность, старомодную учтивость, разносторонность его ума, его безошибочный вкус и доброе сердце. Его беседа ослепляла, как и его пьесы. В начале войны он был прикомандирован в качестве военного шофера к г-ну Далимье, товарищу министра изящных искусств. Однажды этот министр отправился в Реймс, чтобы осмотреть подвергшийся бомбардировке собор. При въезде в военную зону автомобиль остановил солдат и спросил пароль. Де Флер, не знавший его, отправился на соседний пост. Там он встретил офицера-парижанина, представился ему и, естественно, тотчас покорил этого воина. Офицер проводил его до автомобиля и, увидев Далимье, закутанного в свое пальто, приветствовал его как знакомого. «Это, конечно, г-н де Кайаве?» Когда Робер де Флер рассказывал это приключение, его славные детские глаза искрились. Прежде чем ехать дальше, он обратился к остановившему его солдату. «Ну, так скажи мне теперь пароль». – «Пароль, – признался грозный часовой, – но я его не знаю».
Перед смертью де Флер работал вместе с Франсисом де Крауссе над пьесой, два первых акта которой последний сохранил для нас; она называлась «Женевские жеманницы». Это была остроумная, но не злая сатира на Лигу наций. Баронесса Грегуар, которой перевалило уже за сорок, увлекается международными делами. Ее называют музой Леманского озера; она с нетерпением ожидает и добивается при помощи дипломата Марселя де ла Вьевиль официального назначения делегаткой пятой комиссии. Ей поручают все вопросы, относящиеся к общественной морали, к запрещению продажи наркотиков и торговли женщинами, помощи падшим женщинам, надзору за гаремами и упорядочению волокитства во всем мире. Де Флер довольно остро посмеялся над дипломатами. «Наш великий закон на Кэ д'Орсе – принудить наш ум никогда не вмешиваться». Барон Грегуар был философом пьесы. «Женева, – говорил он своему другу ван Петерсбому, – была вначале предметом веры, а затем стала предметом моды; прежде говорили о сессии в Женеве, а теперь сессия сделалась сезоном». Робер де Флер уважал Лигу наций, но потешался – и не без основания – над тем, что происходило за кулисами.
С 26 по 31 марта 1927 года Вена отмечала сотую годовщину со дня смерти Людвига ван Бетховена. Я представлял французское правительство.
* * *
По своей должности мне пришлось в декабре 1927 года участвовать в праздновании в честь Огюста Родена; это был день, когда открыли для посетителей сады его музея.
* * *
В мае 1927 года правительство поручило мне передать кардиналу Люсону ключи собора в Реймсе, в основном восстановленного. Это было волнующим событием для уроженца Шампани. Собор был сожжен в сентябре 1914 года, подвергся бомбардировке в феврале 1915 года и разрушен в 1917 году. Этот памятник, представлявший одно из лучших творений французского возрождения XIII века, воплощал лучшие традиции нашего народа, как и самые сокровенные тайны нашего искусства; это творение, отражавшее жизнь целой эпохи и целой страны, украшенное столь одухотворенными образами, эта живая библия смогла быть реставрирована благодаря искусству изумительного мастера, г-на Дене, усилиям французского правительства и подписке за границей. Один г-н Рокфеллер дал нам до 6 миллионов на восстановление кровли. Ко времени моей поездки в Реймс реставрационные работы еще не были закончены; еще не было возможности вернуть церковнослужителям хоры, часовню и боковые приделы; но знаменитый ангел уже вновь улыбался, и достигнутый результат свидетельствовал о способности омоложения, о жизненной силе нашей страны.
В ноябре на конгрессе радикалов в Анжере министры-радикалы успешно защищались по вопросу конгрегации миссионеров за границей. Но после нашего отъезда г-н Жозеф Кайо заставил проголосовать решение, обязывающее нас выйти из правительства. Так мы расстались с г-ном Пуанкаре.
* * *
В апреле 1928 года избиратели были призваны к избирательным урнам. Эти выборы принесли поражение нашей партии.
В оппозиции (ноябрь 1928 года – 1932 год)
Лион продолжал процветать, несмотря на тяготы, принесенные войной. Обыкновенные расходы муниципального бюджета 1929 года достигли суммы в 131 миллион, в то время как в 1914 году они составляли 19 миллионов. И все же это увеличение было ниже, чем увеличение, вытекающее из учета индекса стоимости жизни. Финансовое положение было удовлетворительным: в конце каждого отчетного года мы регистрировали значительные доходы. Несмотря на отсутствие всяких городских пошлин, Лион меньше страдал от дополнительных налогов, чем большинство других крупных французских городов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});