этим наступило освобождение от сомнений. Пропала угнетающая ответственность
перед Олегом, полюбить которого она себя и вправду заставляла. Теперь он стал не близкий,
но просто хороший парень, друг. Большим открытием стало для нее уже само то, что она,
оказывается, имеет право не любить Олежку, что ничего в этом чудовищного нет.
Действительно, зачем же себя принуждать? Чувства всегда правы. Они настолько правы, что
могут быть уместными в любых обстоятельствах. Это сами обстоятельства могут быть
неуместными для чувств, потому что именно чувства – стержень всей жизни. Это было ее
самостоятельным выводом, и ей тут же захотелось узнать о нем чье-нибудь мнение. Чье же?
Да, конечно, мнение Николая. Он только что вошел в нее, но уже владел всеми мыслями.
И потом, уже, должно быть, в сотый раз перечитывая записку Бояркина со словом
"люблю", Дуня вдруг испугалась – а что если записка имеет прощальный смысл (она видела
уже в ней тысячу смыслов)?!
А вдруг он, не надеясь на нее, возьмет да и полюбит кого-нибудь… Или ту женщину,
которая ему жена. И Дуня за эти два дня измучилась от ожидания. Она ждала автобус. Она
видела, как Николай, выпрыгнув из него, шел в общежитие с рюкзаком на плече. Она уже
воображала встречу, но вечером получила письмо с треугольным штампом. Прямо около
почтового ящика она разорвала конверт и прочитала на одном вздохе. Тоскуя по Дуне, Олег
вспоминал множество трогательных мелочей… Дуня скрылась в свою комнату и, упав на
кровать, проревела весь вечер. Она не вышла на улицу, когда стемнело, не написала ответ и
не выучила уроки. Чтобы побыстрей со всем разобраться, ей хотелось тут же ответить Олегу,
что они теперь не больше чем друзья, но не решилась, и только на следующий день написала
сухое нейтральное письмо,
… Разговаривая, Николай и Дуня шли без дороги и остановились у плетня в узеньком
переулке, по которому лишь однажды проехала скрипучая телега, едва их не зацепив. Из
клуба короткими кусками вырывалась музыка, когда там открывалась дверь. Потом музыка
прекратилась, и Николай проводил Дуню домой.
В общежитие он возвращался не спеша, слегка разочарованный; долгожданная
встреча вышла обыкновенной. Бояркин почти ненавидел себя за это разочарование. Он
почувствовал сегодня, что Дуня потянулась к нему, но он почему-то перестал это ценить.
Более того, сейчас он понимал, что даже если она полюбит его, то и это не станет для него
большим событием, потому что она полюбит по-детски и очень наивно. Конечно, наивность
– это тоже великая сила, но для того, кто сам наивен. Он же, оказывается, любит, скорее
всего, не саму Дуню, а тот образ женщины, который Дуня помогла создать. Но может быть, и
у него все это наивно? Ведь идеал все равно недостижим. Так разве не достойна любви та
девушка, которая этот идеал вызывает? Бояркин ругал себя – не нужно никаких
размышлений, не нужно – нужно просто любить.
* * *
С утра взялись за кладку стены и заделку швов между железобетонными плитами.
Почти все работали на лесах, и прораба Игоря Тарасовича заметили издали. Ожидая от него
множества нелепых, но все же неприятных выговоров, все принялись шутить и зубоскалить
друг над другом. Однако настроение у начальника оказалось превосходным. В этот раз он
сравнительно быстро добился необходимого стройке кирпича и цемента и в своей надежной
желтой телогрейке, и в сияющих сапогах, шел прыгающей походкой.
Увидев свою необходимость стройке, Игорь Тарасович отправился в путь вчера
вечером, но сумел добраться только до райцентра, где пришлось ночевать в кресле,
согнувшись в три погибели. Сегодня утром он на открытой попутке приехал в Плетневку.
– Что это вы сегодня такой веселый, Игорь Тарасович? – спросил его Санька, когда
прораб здоровался за руку со всеми, кто был не на лесах.
– Да нет, это только с виду. Приболел немного, на машине прохватило. Теперь
кашляю, – сказал прораб и тут же кашлянул.
Потом, повертевшись на объекте с полчаса, он сказал бригадиру, что все-таки пойдет
немного отдохнет, и пусть уж они поработают без него.
– Да как же мы без вас-то, Игорь Тарасович! – воскликнул Санька.
– Ничего, ничего, – успокоил его прораб, – мне надо подлечиться. А то боюсь, что так-
то вы можете вообще меня здесь больше не увидеть…
– Хорошо бы, – тихо сказал Цибулевич.
– Что? – спросил Игорь Тарасович.
– Я говорю, конечно, какая работа больному человеку. .
Игорь Тарасович смело ушел с объекта в общежитие, полностью разделся, поспал,
окреп духом и пошел обедать. После обеда он вновь появился на объекте, теперь уже готовый
руководить изо всей силы.
– Ты неправильно делаешь, – сказал он Бояркину, который заделывал щели между
плитами, – размазываешь широко. – Дай, покажу.
Николай и сам видел, что швы не выходят, но показанное Пингиным его рассмешило.
Он, кажется, никогда не работал мастерком, видел работу только со стороны и думал, что это
просто. Его рука, в которой оказался мастерок, превратилась в негнущуюся рогулину,
которой он пытался вмазать раствор в щель, но раствор тут же вываливался. В поведении, в
жестах Пингина Николаю всегда казалось что-то неестественное, и теперь Николай увидел,
что прораб был левшой, причем правая рука почти совсем не работала. Бояркин вспомнил,
что даже в столовой он брал то стакан, то кусок хлеба только одной рукой. Видимо, у него в
жизни чаще всего была работа, для которой хватало и одной руки.
– Раствор плохой, – мрачно заключил Пингин.
Топтайкин в это время вскарабкивался на леса, и бригадира зацепило, что хаяли
раствор, приготовленный по его рецепту.
– д-Ну-ка, дай! – потребовал он мастерок.
Легкими шлепками, от которых не упала ни одна капля, бригадир быстро забросал
щель и потом одним движением собрал и стряхнул в ведро лишний раствор. Осталась узкая
полоска шва, которая высохнет и станет незаметной. Бояркин воспринял это как фокус. Он
попросил показать еще раз и, внимательно пронаблюдав, понял свою ошибку. Раствор
бросался одной кистью, а не всей рукой – движения были схожи с ударами теннисной
ракеткой.
– Молодец, молодец, – сказал Игорь Тарасович бригадиру. – У тебя выходит даже
чище, чем у меня.
Топтайкин усмехнулся в сторону, влез на леса и обрушился там на Валеру, который,
маясь бездельем, положил несколько кирпичей в стену.
– д-А-ну, отойди! – кричал бригадир с неожиданной злостью. – Всю стену д-испортил.
– Да это не я. Это прораб, – соврал Валера, открывая для раздражения бригадира
самый верный клапан. – Я, наоборот, хотел выправить.
Топтайкин знал, что Пингину никогда не