Иванович был все-таки не
прочь взять ее и с детьми, тем более что дети были уже большими, но знал, что до него к ней
ходил тоже один командированный, тоже хотел жениться, но из-за детей не решился.
Понятно, что Ивану Ивановичу было обидно взять ту, от которой отказался другой. Чем он,
спрашивается, дурнее? Вчера в автобусе Иван Иванович, откровенничая, сказал, что
поговорит с ней "капитально". Разговор, по всей видимости, должен был состояться сегодня,
но, конечно же, не состоялся. Иван Иванович просто не смог выйти из общежития.
Бояркин влез на табуретку и стал поправлять часы.
– Не надо, пусть стоят, – просипел за спиной Иван Иванович.
– Почему? – удивленно спросил Николай.
– Тикают… Уснуть не дают.
– Вот и хорошо. Пусть себе тикают… Такая у них работа.
Иван Иванович снова уронил голову на подушку. Николай взялся за книгу.
– Все читаешь? – неодобрительно и гундосо спросил Иван Иванович.
– А ты все пьешь? Все гробишь себя? Лучше бы тоже читал.
– А! Не люблю. Отвык уже.
– Разговаривать не отвыкни…
Бояркин с книжкой вышел в ограду.
Позади еще не вспаханных огородов ребятишки гоняли мяч. Ветерок так близко
подносил их крики, что Николай, то и дело невольно отрываясь, взглядывал туда и всякий раз
видел вдалеке мелькающую на ком-то белую рубашку. Но чтение увлекло его. Прочитав с
десяток страниц, Николай остановился, чтобы обдумать одну интересную мысль, и вдруг
снова подумал: "Зачем?" Зачем он вообще читает: конец-то один. Странно, что, зная это, он
не потерял стремлений, что все-таки читает. "Может быть, природа закладывает в нас
стремление к прогрессу как инстинкт, – пришло ему в голову. – Может быть, наше
прогрессирование больше нужно именно ей. Вдруг по какому-то проекту Вселенной наша
Земля должна и вправду в определенное время разлететься, "разброситься" – ну, неизвестно
для чего – может быть, для того, чтобы где-нибудь в иных мирах с неба падали метеориты,
"звезды". Может быть, для фейерверка, чтобы этот процесс расширения Вселенной
происходил не слишком скучно. И вот Вселенная поместила на землю некую биохимическую
массу и создала условия для ее брожения. В зрелости эта масса должна обладать
способностью накапливать радиоактивные элементы и на определенном (уже социальном)
этапе развития стать своеобразным капсюлем для начала бурной реакции (может быть, по
такой причине происходят все космические катастрофы?) Природа позаботилась также и о
том, чтобы эта биохимическая масса, назвавшая сама себя человечеством, была достаточно
умна для накапливания зарядов и достаточно глупа, чтобы направить их против себя. То есть
это противоречие было вложено, как бы изначально оно запланировано. Уж, не так ли
обстоит дело? Может быть, прогресс и в самом деле лишь убаюкивает нас временными
достижениями и скрывает свою дьявольскую суть? Может быть, поэтому мы, к примеру, и
дома строим только для того, чтобы они были построены, а про одухотворение не думаем –
куда уж нам! Нам лишь бы успевать строить дальше, успевать, выполнять самый главный
смысл своей жизни – план! И если все это так, то только духовное и может нас спасти.
Только духовное может обуздать этот инстинкт самоуничтожения".
Обманувшись его неподвижностью, у самых ног опустился отливающий синевой
скворец. Он перебегал на тонких ножках и так уверенно проверял каждый комочек, словно в
неизбежности находки даже не сомневался. Бояркин стал ждать, когда птица разочаруется.
Но не дождался: ничего не найдя, скворец с той же озабоченностью перелетел на другое
место. "Мне бы такую уверенность", – позавидовал Николай. Он снова поймал себя на
странном противоречии. Стоило ему углубиться в мысли о безысходности, как для ее
подтверждения находилось множество вполне логических доводов. Но стоило осмотреться
кругом, как появлялась вера чуть ли не в бессмертие – сама реальность окружающего давала
уверенность в незыблемости самой себя, Ощущения упрямо убеждали, что если это реальное
есть, значит, и будет всегда. Сейчас такой убедительностью обладало и мягкое весеннее
тепло, и скворец, и печник, который на крыше одного из соседних домов выкладывал
кирпичную трубу, и две девчонки лет по тринадцать, которые вышли качаться на веревочных
качелях… И все-таки мысль была убедительней, потому что в отличие от ощущений она
могла заглядывать вперед. Так вот если верить мысли, то вся наша жизнь со всеми нашими
конкретными ощущениями – всего лишь фикс-факт.
Когда стемнело, Бояркин пошел в клуб. Кино уже началось, и в зале хохотали. Бильярд
в этот раз пустовал – даже игроки убежали посмотреть на что-то смешное. Дверь оказалась
незапертой, и Николай вошел, запутавшись в бархатных портьерах. Смеялись над каким то
старым фильмом, пущенным с конца. Люди на экране шагали назад, ели наоборот, то есть не
ели, а вынимали что-то из ртов в тарелки, наполняли ртами бокалы. Автомобили ехали задом
наперед, но шоферы, не опасаясь кого-либо задавить, смотрели в обратную сторону. В
отсвете с экрана Николай окинул взглядом весь небольшой зал, но Дуни не нашел. Он вышел
из клуба, проплелся по улице, посмотрел на светящиеся окна Осокиных и возвратился в
общежитие.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
На следующий день после ужина Бояркин, уже одетый в чистое, сел с книжкой на
кровати. Он ждал, когда стемнеет на улице. Весь день он жил ожиданием вечера, зная, что
если не повезет и сегодня, то останется только как-то пережидать очередные сутки. И когда
он, наконец, вышел на улицу, то почувствовал, что, изождавшись, уже ни во что не верит.
Ноги бежали сами. Он миновал клуб и, подходя к беленой столовой, встретил хохочущих
десятиклассниц, от которых вдруг, не маскируясь и ни словом не оговариваясь, отошла и
взяла его за руку Дуня. Николай жадно смотрел на нее, окаченную белым светом, и видел,
как решительно сжались ее губы. Он невольно отметил, что черты ее лица как бы
утончились, словно она была измучена какой-то болезнью и не совсем еще поправилась.
…За эти дни Дуня пережила многое. Как-то вечером, зная наверняка, что Николай
бродит где-то по улице, Дуня, собрав всю свою твердость, написала в дневничке: "Я сама
пытаюсь обмануть себя, когда говорю, что мне хочется всего лишь прогуляться… Но я не
поддамся слабости. Поссорились мы окончательно. Если я вечером выйду из дома, значит, я
безвольная, ни на что не способная дура!"
И тут – его коротенькая записка! И она удивилась: при чем тут какая-то обида, какие-
то принципы? Ее, глупую, любит взрослый, серьезный человек! И тут Дуня почти физически
ощутила, как Бояркин словно вдвинулся в ее духовное пространство, называемое душой. И
вслед за