минуло, но на него прикрикнули, что по молодости лет он не
может знать этого, и, захватив продукты, дружно выступили в поход. Дорога в лес не
совпадала с дорогой в магазин, но было решено обойти одно болотистое место за селом, и
дороги, конечно же, совпали. Нагрузив рюкзак, строители смущенно затоптались на крыльце.
Аркадий окинул своим зорким взглядом все небо от края и до края и, приметив в нем жалкое,
заблудившееся облачко, поскреб затылок.
– Ну, надо же, токарь-пекарь, – расстроено сказал он, – а ведь дождь будет, мужики.
Какой уж тут лес. Да и сок-то, говорят, уже прошел. Уж лучше дома мирно посидим.
С его прогнозом все согласились и повернули назад.
Оставшийся дома Бояркин помыл тем временем под умывальником голову и собрался
было почитать, но, когда вернувшиеся со стуком выставили на стол бутылки дешевого
яблочного вина ("слезы Мичурина"), то планы свои ему пришлось изменить. Санька вместе
со всеми не вернулся, и Николай подумал, что неплохо бы и в самом деле сходить в лес. Он
накинул пиджак и пошел в общежитие монтажников.
Санька в ограде колол дрова. Бояркин несколько минут наблюдал, как он, голый до
пояса, долбил одну перевитую чурку.
– Да чего ты в середину лупишь, бей с краю, – подсказал Николай.
– Так нечестно, – сказал взмыленный Санька.
– Что не честно?
– Хочу рассадить ее такую, как есть, со всей ее силой, без хитрости.
Николай засмеялся.
– А зачем колешь? Печку топить?
– Да просто так. Вижу, колун хороший – дай-ка, думаю, чурку расколю.
Минут через десять они, захватив еды, пошли в лес.
– Может, возьмем бутылочку? – сказал Санька.
– Тебе это сильно надо?
– Да можно и без нее. Просто скучно иной раз бывает.
– Тебе скучно? – удивился Бояркин. – Да у тебя же обычно рот до ушей.
– Точно скучно. Не вру. Надоело все. Хотел в торговый флот завербоваться, да хоть
развеяться. Запрос послал. А теперь сомнения одолели. Здесь понадежней. Со временем
будут и квартира и жена. А я по глупости могу все пробегать.
– Ну, а с Тамарой у тебя как?
– Да тоже от скуки… Не контачим… Я, видно, тупой какой-то. Никак не могу с ней
разговориться…
В лесу они выбрали полянку посуше, разделись до трусов и легли, покусывая
травинки.
– А вообще-то тебе бы неплохо сейчас поплавать, да соскучиться по всему, что
надоело, – сказал Николай. – Чтобы жизнь была интересной, надо шевелиться больше. А мы
обычно ждем большого, а живем мелким. Глупо…
– Точно! – согласился Санька, с хрустом переворачиваясь на живот по сучкам и
прошлогодним листьям. – Шевелиться надо. А то разнюнились, как бабы. Поехали вместе!
– Нет, – помолчав и неожиданно для себя вполне серьезно взвесив это предложение,
ответил Бояркин. – Жизнь мне и тут скучать не дает.
Потом они ели с хлебом поджаренное на костре сало и обсуждали выгоды торгово-
флотской жизни.
– Ой, ой! Смотри-ка, муха! – вдруг, обрывая разговор, заорал Санька. – Ожила, елкин
дед! Вон, вон ползет!
Глядя на его радостную физиономию и подтянутую мышцами фигуру, Бояркин снова
засомневался, что Саньке все наскучило. Он вдруг увидел его по-другому, по-душевному:
Санька, пожалуй, был лучший человек из всех знакомых. Он всегда открыт для радости. Его
натура, настроенная на высший эмоциональный уровень, просто не может существовать в
нормальном, среднем положении. Он постоянно должен жить восторженно.
– Может, прихлопнуть ее, муху-то? – спросил Санька.
– Не трогай, – сказал Николай.
– Ну, первая пусть полетает, – согласился Санька. – Мух я терпеть не могу. Кошки,
собаки – это другое дело, Был у нас один кот, лохматый, только мышей, паразит, не ловил…
Они принялись вспоминать разные смешные истории. С Санькой было легко. Ко
всему живому они оба относились радостно и по-доброму. Бояркин в этом смысле считал
себя вообще слабаком.
Николай помнил, как однажды в детстве он поймал на веранде воробушка-
желторотика и, держа его в руке, услышал, как под перышками, словно в коробочке, стучит
сердечко. Николай побыстрее выскочил на крыльцо и подбросил птенца в воздух. Страшно
было что-нибудь ему повредить или заставить слишком долго дрожать от страха. Это было
еще в детстве, но Бояркин навсегда запомнил, как хрупка жизнь. Во время службы,
разглядывая на металлических стойках мишеней рваные, с острыми краями, пулевые
пробоины, он понял, что и человек тоже недостаточно прочен и что если бы какой-нибудь
великан взял человека в свои ладони, то человеческое сердечко забилось бы так же, как у
птенца. Во время службы он как-то особенно ясно осознал, что в этом мире, где есть птенцы,
березы, другие люди и автоматы надо жить осторожно…
Налетел слабый ветерок. Он перевернул несколько сухих листиков, с еле
улавливаемым свистом прошелся по тонким ветвям с набухшими почками и остановился. "А
ведь хорошо-то как, – подумал Бояркин. – Извини меня, мать-природа, но ты просто
издеваешься над нами, когда даешь жизнь, солнце на такой короткий миг. Почему ты против
того, чтобы, например, я или вон Санька могли видеть ветер, листья, кочки с травой всегда, а
не временно?"
Возвращаясь из леса, они зашли сначала в столовую, где напились молока, а потом в
библиотеку. Обе книги Сорокина, никем не читанные, со склеенными страницами стояли на
полке, но выдать их без паспорта Клава отказалась наотрез. Тогда Санька завел с ней какой-
то бесхитростный разговор, то и дело повторяя: "Ой, Клавка, ну что ты за человек!" Чем он
ее взял, непонятно, но минут через десять Клава под Санькино поручительство
(разговаривала она с ним второй или третий раз) выдала Бояркину обе книги.
Дверь сеней общежития скрипела, то закрываясь, то открываясь от слабого ветерка.
Был понедельник – ясный весенний денек, но строители, разбросанные по кроватям, с
храпом спали. Воняло дымом и винным перегаром. Покосившиеся часы стояли, кто-то так
высоко поднял гирьку, что она зацепила маятник.
В черном костюме и лакированных туфлях корчился на кровати Иван Иванович.
Видно, опять язва разыгралась. Его наряд не соответствовал ни обстановке, ни даже его
грубому лицу с крупным горбатым носом и продолговатыми ноздрями. Бояркин все думал,
что живи Иван Иванович в Елкино, где принято давать прозвища, то его бы там прозвали
"Сайгаком" или "Мунгольцем" (так звали низкорослых коней с большими головами,
закупленных в Монголии после истребления собственного табуна). Иван Иванович никогда
не был женат и всю жизнь проводил в рабочих общежитиях. В Плетневке он вполне открыто
похаживал к одной поварихе, но у нее было шестеро детей. Иван