«Приглашение в Ад» было бы даже сносным, кабы не паршивая постановка, которую на корню губил скверный дешевый реквизит. Когда сам Дьявол выходит на сцену в виде перемазанного театральным гримом дряхлого господина, а за кулисами в это время поджигают порох, чтобы придать этому явлению солидности, это может вызвать у зрителя разве что смех, но уж никак не долженствующее моменту почтение. На месте адских владык Барбаросса превратила бы в круппелей всю театральную труппу, вплоть до осветителей и гримеров, но те по какой-то причине взирали на это непотребство с полным безразличием.
Никогда не знаешь, что вызовет гнев владык. Однажды, когда дрезденская группа давала «Фицкарральдо» — пьеса была блестящая, ее ставили пять сезонов подряд, а механическая двухмачтовая бригантина, использовавшаяся на сцене, и вовсе была признана шедевром театрального реквизита — случился небольшой конфуз. Клаус Кински, читая финальный монолог, внезапно запнулся на тысячу раз известном ему месте, и хоть запинка выглядела мимолетней, не исказившей ничьего имени или титула, адские владыки по какой-то причине сочли ее кощунственной. А может, они были раздражены только тем, что его оплошность испортила пьесу.
Как бы то ни было, Клаус Кински не успел закончить своего злосчастного монолога — в небе над театром четырежды вспыхнула молния, все свечи в зале потухли, а когда огонь наконец разожгли, на авансцене вместо великого актера барахтался, скрипя жвалами и колючими лапами, облаченный в клочья его фрака огромный майский жук с усами из красного железа, в панцирь которого были инкрустированы неграненые топазы, мертвые рыбы и латные перчатки.
Некоторые театралы поговаривали, что это было не карой со стороны адских владык, напротив, их величайшим признанием актерского дарования, но, как бы то ни было, все театры Саксонии с того злосчастного дня перестали ставить «Фицкарральдо» во избежание подобных сюрпризов. Клаус Кински не дожил до заключения в Круппельзон — застрелился, причем вынужден был использовать для этого не благородный пистолет, а шестнадцатифунтовую крепостную пушку — очень уж крепка была шкура, которой его облагодетельствовали владыки…
Презрительно плюнув на театральную тумбу, Барбаросса двинулась дальше, обходя шумные группы гуляк, для которых вечер в Нижнем Миттельштадте лишь начинался, и скучающих стражников, лениво покуривающих трубки в своих собачьих будках на перекрестках.
Слишком ранний час, чтобы соваться в Малый Замок. Если Котейшества все еще нет на месте, тот станет для нее скорее ловушкой, чем спасением. И того глупее бегать по городу в ее поисках. Броккенбург огромен, даже Нижний Миттельштадт тянется на сотни кварталов, нечего и думать обойти его кругом. Конечно, у них с Котейшеством были свои особенные места, хорошо известные им двоим, места, которые имели для них какое-то особое значение, но даже если она вздумает проверить половину из них, придется потратить большую часть надвигающейся ночи…
Барбаросса безотчетно втянула голову в плечи — холодные ветра горы Броккен, прежде лишь зло трепавшие флюгера да раздирающие о черепицу свое брюхо, с наступлением сумерек спускались все ниже, пронизывая колючими плетями улицы. Совсем скоро они сделаются чертовски неприятны для всякого горожанина, не озаботившегося хорошим плащом, а значит, и для нее. Шляясь без цели всю ночь напролет по улицам, немудрено и околеть где-нибудь в переулке — к вящей радости копошащихся у стен фунгов, не делавших различий между мясом разных сортов, считавших пищей всякую плоть, не сопротивляющуюся достаточно отчаянно.
На Кумштрассе Барбаросса наткнулась на передвижной «Кашпельтеатр»[7] — неказистую размалеванную будчонку, за пестрыми кулисами которой большеголовый Кашперль в красном ночном колпаке лупил палкой сшитого из лоскутов Крокодила, а простодушный Зеппель с вырезанной из дерева головой тем временем сношал по-собачьи отчаянно сопротивляющуюся Принцессу, вызывая хихиканье немногочисленных зрителей. Никчемное развлечение для детворы. В ее родном Кверфурте «Кашпельтеатры» были получше. Пусть куклы там были паршивенькими, сшитыми из хрен знает какого тряпья, но их истории нагоняли жути и смешили, эти же были никчемны и просты, тошно смотреть. Она с трудом сдержалась, чтобы не запустить в будку пустой бутылкой.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
На Шмудштрассе она несколько минут наблюдала за сломанным аутовагеном, под которым, чертыхаясь и рыча себе под нос, ползал немолодой демонолог. Одышливый, с дряблым морщинистым лицом, он клял всех чертей Ада, окропляя кровью из стеклянного кувшинчика какие-то одному ему ведомые знаки на днище экипажа и прислушиваясь к одному ему ведомым звукам. Барбаросса не ощутила к нему ни малейшей приязни, свойственной собратьям по цеху. Судя по тому, что вместо пальцев на его правой руке имелись лишь обугленные пеньки, а нос провалился внутрь черепа, оставив лишь хлюпающую дыру в пол-лица, этот человек не испытывал надлежащего уважения к стихиям, которыми пытался повелевать — если его, едва он только зазевается, не сожрет этот аутоваген, так наверняка сожрет следующий. Демоны, заточенные внутри аутовагенов, не терпят самонадеянности. Никто из них не терпит.
На Купферштрассе кучка малолетних шлюх таскала друг друга за патлы, по-собачьи скалясь и рыча. Все обтрепанные, тощие, уличной серой масти, они не походили на будущих ведьм, они походили на выводок терзающих друг друга мелких хищников, трусливых и в то же время совершенно осатаневших от злости. Одна уже лежала поодаль, прижимая ладони к раскроенному пополам лицу, три других катались по мостовой, пытаясь удушить друг дружку своими никчемными удавками, сплетенными, верно, из каких-то шнурков. Барбаросса даже пожалела плевка в их сторону. Никчемные суки. Хорошо, если хоть одна из них доживет до второго круга, а если нет… Что ж, Броккенбург — большой и вечно голодный ублюдок, ему тоже надо утолять чем-то голод.
Фейстштрассе, Клебригштрассе, Свечной переулок… Барбаросса шла не оглядываясь, не чувствуя тяжести мешка на спине, однако ощущая неприятное утяжеление, выросшее где-то в подбрюшье. Платок, которым она обвязала обожженную ладонь, быстро высох, адская печать словно наполнилась горячей ртутью и отчаянно ныла. Вот бы засунуть ее в колодец, полный студеной воды… Или в снег…
Думай, безмозглая пизда, приказала она сама себе, хоть раз в жизни используй ту херню, что торчит у тебя на плечах вместо того, чтоб пускать в ход нож или кулаки. Если бы на твоем месте была Панди, она мгновенно бы прикинула, что к чему. У Панди был нюх, особенное чутье, которому учит некоторых удачливых сук только его величество Броккенбург, древнее чудовище, садист и мудрец.
Эта штука на ее руке… Возможно, ее подарили ей те две суки, что жались в «Хромой Шлюхе», очень уж странно они косились в ее сторону, а после ловко выскочили прочь, воспользовавшись ее смятением. Их лица казались ей смутно знакомыми, будто бы виденными когда-то, но не вблизи, как это бывает в драке, а издалека. Нет, они определенно не сшибались друг с другом, такие детали мерзавка-память нипочем бы не утаила. К тому же, они были младше нее — всего лишь никчемные «двойки». Может, она отделала их подругу? Оскорбила их ковен во время одной из своих прошлых выходок? В конце концов, им могли заплатить — в этом блядском городе очень у многих были счеты к сестрице Барби, счеты из числа тех, что нельзя загладить кружевным платком и извинениями. Но… Барбаросса вздохнула, потирая обожженную руку о бедро. Если это месть, то весьма странная и непонятно устроенная. Если эти херогрызки желали ей смерти, они могли бы подкараулить ее на выходе из «Хромой Шлюхи» и всадить в бок кинжал — по крайней мере, попытаться сделать это. Или бахнуть из пистолета в упор — тоже вполне приемлемый по меркам Броккенбурга метод сведения счетов. Если бы они проделали это в достаточной степени ловко, она не успела бы даже крикнуть. Что там крикнуть, не успела бы даже пернуть как следует перед смертью.
Хлопок, страшный удар в лицо, сдирающий кожу с лица пороховой жар и… В следующий миг, открыв глаза, она увидела бы перед собой кипящие моря Геенны Огненной, зиккураты из черного металла, поднимающиеся на миллионы мейле, багровые облака из кислоты и прочее, от чего человеческий разум мгновенно сгорает, точно мотылек, угодивший под колпак лампы.