— Слышь, ты, сопля в банке… — Барбаросса щелкнула по стеклу ногтем, — Как, ты сказал, звать твоего бывшего хозяина? Фон Лееб?
Гомункул не ответил, лишь наградил ее насмешливым взглядом водянистых темных глаз. Он не лишился языка от страха, не повредился в уме, Барбаросса готова была поклясться, что этот заточенный в банке карапуз отлично сознает происходящее и понимает смысл обращенных к нему слов. Просто не считает нужным отвечать ей.
Мелкий пидор. Вот уж кого она с удовольствием раздавила бы вместе с его горшком.
Барбаросса безотчетно подула на обожженную ладонь, чтобы унять мешающий соображать зуд. Чертовы ожоги, если уж начнут болеть, то не остановятся, пока не сведут тебя с ума. Наверно, надо будет спросить у хозяина плошку с маслом или немного свернувшегося молока или…
Дверь трактира негромко хлопнула, пропуская внутрь новых посетителей, при виде которых Барбаросса тотчас насторожилась, позабыв и про гомункула и про руку. Их было всего двое, они как будто бы не имели при себе оружия и не выглядели опасными, однако все ее инстинкты напряглись, точно взведенные капканы.
Ведьмы. Две юных суки, плащи которых не могли скрыть ни их отчаянной худобы, ни болезненно резких движений. Верный признак того, что обе лишь недавно покинули Шабаш — тот великий мастер сдирать мясо с костей своих подопечных, о том же говорила и нездорово бледная кожа. Двойки, мгновенно определила Барбаросса, борясь с желанием украдкой вытащить под столом нож. И это хуже всего. Двойки, едва только выбравшись из-под заботливой людоедской опеки Шабаша, обычно не отличаются ни великим умом, ни тактом. Бесконечная кровавая грызня с себе подобными научила их драться, вооружила подобием кодекса чести, примитивным, как идол дикарей-каннибалов, выдрессировала и приучила держаться в стае. Именно двойки обычно затевают самые отчаянные побоища и самые жестокие драки, охотно пуская в ход ножи — даже тогда, когда в этом нет нужды.
Эти две шкуры, заявившиеся в «Хромую Шлюху», могут искать не крольчатины и тепла, как она, а кое-чего другого. Возможности завершить день славной поножовщиной, например. Или утвердить над «Хромой Шлюхой» флаг своего блядского ковена, как бы он ни назывался, присоединив его к своим владениям.
Дьявол, не вовремя. Барбаросса незаметно отставила гомункула в сторону и запустила руку в башмак, сомкнув пальцы на рукояти ножа. Их всего две, при них не видно рапир или пистолетов, но никогда нельзя недооценивать птенцов Шабаша, иные из них, осатаневшие и потерявшие чувствительность к боли, в бою делаются сущими демонами.
Уходите, девочки, мысленно приказала им Барбаросса. Тут сидит уставшая злая ведьма, у которой выдался чертовски паскудный день и которой совсем не нужна компания. И которая превратит вас в кровавое тряпье, стоит только вам ее задеть.
Интересно, из какого они ковена? Потрепанные плащи, которыми щеголяли гостьи, пусть и серые, не были оторочены волчьим мехом, значит, они не имели отношения к «Вольфсангелю». Неудивительно, Барбаросса помнила все тринадцать душ из «Вольфсангеля», включая не только лица, но также их любимое оружие и охотничьи уловки. Как помнила всех прочих сук из старших ковенов, от хозяек и капелланок до младших сестер и прислуги. Этих тощих сук, мнущихся у порога, «волчицы» не подпустили бы даже к своей конюшне, ухаживать за лошадьми.
Не «волчицы», не «воронессы», не «униатки» и не «флористки». И уж конечно не «бартиантки», потому что шмотки, в которые они были облачены, сестры из Ордена Анжель де ля Барт побрезговали бы использовать на кухне в качестве тряпья. Кто-то из младших ковенов и наверняка молодых, рожденных в этом году. Кто бы это мог быть?
Одеты небогато, но чисто, в одежду мужского покроя — приталенные суконные дублеты, напоминающие ее собственный, и короткие плундры до середины бедра. Ни юбок, ни каблуков, ни шпор, ни паскудных корсетов, в которые предпочитают затягивать себя некоторые юные прошмандовки. Так одеваются суки, мнящие себя мастерицами поножовщины или хорошей кулачной драки, чтоб не стеснять движений — недобрый признак…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Откуда они могут быть и чего ей стоит от них ждать?
Каждый ковен, родившийся в Броккенбурге или отпочковавшийся от другого, в первую очередь думает не о том, как завоевать признание и славу, а о том, как бы выделится среди прочих, заводя собственную манеру одеваться и тщательно разрабатывая отличительные знаки. Некоторые из таких знаков выглядят броскими, призванными бросаться в глаза, вызывая почтение и страх, другие, напротив, неприглядными, заметными только наметанному взгляду. Барбаросса помнила великое множество таких знаков, но не по прихоти своей капризной памяти, цепляюшей на себя все без разбору, точно штаны репейник, а по необходимости — знаки такого рода в Броккенбурге часто могут спасти твою шкуру.
Надменные «Щитохвостки» любят рядиться в алый и серый шелк, а лица украшают сложными узорами из шрамов, которые, по слухам, вырезаются не ножом, а битым стеклом. Девицы из «Блудных Химер» испытывают слабость к шифону и алансонским кружевам, а кроме того, отсекают себе мизинцы, чтобы залить свинцом и превратить в замысловатые амулеты, которые носят на груди подобно брошкам. Адепток «Люцернхаммера» можно узнать по распухшим, как у стариков, костяшкам — старшие сестры, безумные церберы, лупят их до полусмерти, заставляя часами отрабатывать удары на кадках с гранитной крошкой и валунах, отчего, говорят, к четвертому кругу те уже с трудом могут удержать в пальцах ложку…
У двух прошмандовок, ввалившихся в «Хромую Шлюху» вслед за ней, как будто никаких отличительных черт не наблюдалось. Обычная, мало чем выделяющаяся одежда, щедро спрыснутая броккенбургской грязью, обычные украшения, ничего показного или бросающегося в глаза. Разве что некоторая нервозность в движениях и взглядах, которую они пытались скрыть, и весьма неумело. Конечно же они заметили ее — едва только переступив порог — тяжело не заметить человека, с лицом похожим на холст, на котором демоны упражнялись в живописи при помощи ножей. Как заметили и униформу «Сучьей Баталии», в которую она была облачена, с белым платком на правом плече.
Следуя заведенным в Броккенбурге традициям, гостьям следовало почтительно приблизиться к ее столику, снять головные уборы, буде таковые у них имеются, и вежливо попросить разрешения отобедать под одной с нею крышей. Может, этот протокол угнетал их чувство гордости — у некоторых юных ковенов, не просуществовавших и года, гордость так велика, что по размерам не уступает всей Саксонии — а может, они нарочно провоцировали ее на ссору, чтобы проверить, так ли крепки кулаки у «батальерок», как об этом судачат в Броккенбурге. Как бы то ни было, приближаться они не стали. Спросили у хозяина по кружке пива и уселись за ближним к двери столом, бросая в ее сторону настороженные взгляды поверх вееров.
Заметили. Изучали. Приглядывались.
Веера… Барбаросса прикусила губу, пытаясь вспомнить, кто из ковенских чертовок использует веера. «Саардамки»? «Ночные Дамы»? «Серые Сеньоры»? Черт, она не помнила. Выудить из ее памяти что-то важное было не проще, чем выудить огранённый рубин из бочки с дождевой водой.
Барбаросса ощутила соблазнительную пульсацию сжатых под столом кулаков. В другое время она бы не раздумывая воспользовалась подобным приглашением судьбы. Расшибла бы эти серые личики, прикрывающиеся веерами, пивной кружкой, и славно сплясала бы на их костях, выколачивая жизнь, пока из пастей не пойдет кровавая пена. Репутация сродни фамильной драгоценности, если ее не подновлять, она тускнеет и гаснет, превращаясь в обычную стекляшку. Старый добрый Броккенбург только потому и прощал сестрице Барби некоторые грехи, что хорошо помнил, на что она способна в гневе. И она старалась прилагать все силы, чтобы память об этом не стиралась.
Но сейчас… Нахер, подумала Барбаросса устало, разжимая кулаки. Ее подмывало позабавиться, превратив мирно гудящую «Хромую Шлюху» в поле боя, засыпанное осколками и залитое кровью, но едва ли она сейчас могла себе позволить такое развлечение. Не говоря уже о том, что при ней находится драгоценный груз, который никак не должен пострадать.