бросило в жар. Глаза горели. Бренди и недоверие жгли его изнутри. Он продолжал наблюдение. Харка бесшумно спустился с холма с другой стороны, которая была не видна Маттотаупе, и надолго исчез из его поля зрения. Маттотаупа уже подумывал, не подползти ли ему ближе. Но у него была идеальная позиция, с которой он мог обозревать всю местность. Поэтому он решил подождать. Но так и не увидел сына до самого утра.
Ночь была по-осеннему длинной.
Когда забрезжил рассвет, Маттотаупа согнувшись перебежал к холму, на котором лежал Харка. Там еще остались его следы. Но у подножия холма они резко обрывались. Харка был достойным учеником своего опытного отца. К тому же, будучи разведчиком, он день за днем только и занимался тем, что искал чужие следы и скрывал свои собственные. В этом искусстве он стал уже почти непревзойденным мастером, хотя был еще так юн. А может, именно поэтому.
Поскольку ночью на лагерь никто не напал, Маттотаупа начал постепенно успокаиваться. Подозрения Макки пока не подтвердились.
Маттотаупа пустился в обратный путь. Сильный ветер поднимал облака пыли и раздувал палатки. Из «салуна» все еще слышались звуки скрипки. На траве посреди бараков и палаток валялось с полдюжины пьяных.
Приблизившись к вигваму, Маттотаупа увидел, что коней перед входом нет. Наверное, Харка уже вернулся и повел их к ручью на водопой.
В глубине вигвама сидела безмолвная семинолка. Над очагом в котелке варился мясной бульон. Маттотаупа поставил ружье на место и вдруг застыл как парализованный. Рядом с очагом, на светлом кожаном покрывале, лежал его собственный револьвер.
Маттотаупа схватился за кобуру – она была пуста. Только теперь он понял, что делал Харка, когда исчез, тщательно скрыв свои следы: он умудрился незаметно достать револьвер из его кобуры. Это была неслыханная ловкость.
Маттотаупа не стал поднимать револьвер.
«Пусть пока полежит», – подумал он. Если бы между ними сохранились прежние нерушимые узы, связывающие сына и отца и позволяющие любую степень откровенности и доверия, Маттотаупа бы сейчас рассмеялся, порадовался за сына и за себя, сумевшего воспитать такого искусного разведчика и будущего воина, который в свои семнадцать лет уже смог перехитрить своего отца, и с гордостью рассказал бы всем об этом забавном происшествии.
Может, ему еще удастся извлечь пользу из этой истории. Если Харка поверит, что отец просто хотел помочь ему, а заодно испытать его навыки разведчика, он сможет свободно высказать сыну похвалу. Но если Харка решил, что отец подозревает его в измене, как подозревает его пьяный Макки, то… Маттотаупе страшно было даже подумать об этом. Впрочем, у него и не осталось времени на раздумья: вернулся Харка.
Он слышал, как тот несколькими точными ударами обуха вбил колышки в другом месте, где еще не была выщипана свежая трава. Через минуту Харка вошел в вигвам.
Маттотаупа так до сих пор и не поднял револьвер.
Только теперь, на глазах у сына, он нагнулся, взял оружие и сунул в кобуру, едва заметно улыбнувшись, с безмолвным вопросом, настроен ли сын принять эту историю так, как хотелось ему, Маттотаупе.
Харка молча взял свое бизонье покрывало и лег спать. Маттотаупа лишь на долю секунды успел взглянуть в лицо сына и сразу понял, что все потеряно.
Он помедлил немного, затем вышел из вигвама. Какое-то время он бесцельно бродил по лагерю, но вскоре ноги сами принесли его к «салуну», откуда все еще звучала скрипка цыгана. Он вошел внутрь. В нос ему ударил запах пива, табака и рвоты. Большинство столов уже опустели. Лишь за несколькими еще сидели самые выносливые гуляки с одутловатыми лицами. Они хрипло горланили, то и дело требуя бренди. Их обслуживали три официанта. Девушки уже ушли.
Маттотаупа посмотрел в сторону столов, за которыми сидели инженеры и ветераны-разведчики. Кровавый Билл и его Длинная Лилли все еще пировали, а с ними еще четверо мужчин. Рыжего Джима, Джо, Генри, Тэйлора, Шарлеманя и Макки уже не было. Когда Маттотаупа медленно пошел между столами, цыган заиграл бравурную мелодию. Маттотаупа приблизился к подиуму, рассеянно посмотрел на скрипача, словно не видя его, и бросил ему золотую монету. Цыган радостно сверкнул глазами, оркестр грянул еще громче, и эта бешеная музыка прозвучала зловеще в огромном пустом зловонном пространстве.
Маттотаупа опустился на ближайшую скамью. Его не смущало, что стол перед ним весь был залит пивом.
– Бренди! – крикнул он.
Официанты с готовностью обслужили дорогого гостя. Под музыку, которую оркестр играл только для него, Топ опрокидывал один стакан за другим. У него уже кружилась голова, но он продолжал пить. В конце концов он свалился на пол, и глаза его закрылись.
Официанты украдкой переглядывались. Наконец они окружили пьяного индейца, как стервятники.
– Он еще не расплатился, – сказал один.
Тут они заметили, что их уже не трое, а пятеро. К ним присоединились скрипач и Кровавый Билл. Последний взял кожаный кошелек, висевший у Маттотаупы на поясе, и высыпал монеты на стол:
– Поделимся по-братски?
– Сначала счет! – потребовали официанты и забрали львиную долю добычи.
– Потом музыка! – заявил скрипач и сграбастал остальное.
– Воры! Бандитские рожи! – крикнул Билл и попытался отнять у цыгана деньги.
Но в ту же секунду блеснуло лезвие ножа, и Билл с проклятиями отдернул проколотую руку. Длинная Лилли завизжала.
– Давайте отнесем краснокожего домой, – предложил один из официантов. – Он уже за это заплатил!
В то время как цыган и Билл сцепились в рукопашном бою без правил, двое официантов потащили индейца к его вигваму и бросили там на траву рядом с мустангами.
Когда они ушли, Харка выскользнул из вигвама, затащил отца внутрь и уложил на шкуру. Потом сел к очагу и закурил трубку.
Семинолка сидела в глубине вигвама. Харке было видно ее изуродованное лицо. Она считалась немой. Возможно, у нее был отрезан и язык. Никто никогда не слышал от нее ни слова. Харка ничего о ней не знал, кроме того, что она была из племени семинолов, живших во Флориде, после поражения этого племени попала в рабство и освободилась лишь после окончания Гражданской войны. Сначала она работала на кухне. Харка забрал ее оттуда с разрешения Джо и при поддержке Бородатого, чтобы она вела их маленькое хозяйство.
В это утро, в призрачном свете, с трудом пробивавшемся в вигвам сквозь облака пыли, глаза на ее изуродованном лице впервые наполнились жизнью, загоревшись каким-то странным огнем. Она поймала взгляд Харки и неожиданно произнесла:
– Говорить!
Грубый голос ее словно отказывался повиноваться ей. Она медленно облекала свои слова в непривычную оболочку чужой, английской речи.