даст? И как я объясню свой интерес?
– Ну ты же работала в детской клинике, тебя все знают. Ты можешь сказать, что НИИДПИФР проводит мониторинг детей – грудничков, связанный с исследованием их развития при использовании искусственного питания.
– А что означает этот НИИДПИ… ПИ… с первого раза и не запомнишь.
– Не имею понятия. Ты же знаешь, что чем сложнее название организации, тем больше к ней доверия.
– Но все в курсе, что я давно уже не работаю…
– Скажешь, что выполняешь их поручение по просьбе руководства на общественных началах.
– В принципе, это возможно…
– Далее дело техники – проехать по адресам под видом патронажной сестры, и, если кто – то не сможет предъявить ребёнка и поведёт себя неадекватно, тот и есть наш клиент. Что вы на это скажете?
– По – моему, идея неплохая, – поддержала Софья Николаевна, – только всё нужно хорошенько продумать, чтобы не попасть впросак.
– НИИДПИФР… – повторяла Асенька, записывая на бумажке, – надо выучить наизусть. А если спросят, что это значит?
– Я думаю не спросят, побоятся показывать свою неосведомлённость. Но давайте на всякий случай расшифруем, – ответила Надежда Семёновна, и подняв глаза к потолку, стала говорить, прихлопывая ладонью по столу, – научно исследовательский институт детского питания и… чего там ещё?
– Физического развития. – подсказала Софья Николаевна.
– Ну да, наверное, именно это я и имела в виду.
– Надюша, ты у нас всегда соображала быстрее всех, поэтому поедем вдвоём с тобой.
Глава 30
Родька стоял у ворот с пустой банкой в руках, и по привычке прислушивался к звукам. Где – то далеко прокукарекал петух, ему ответила собака. С рябины упал комок снега, оброненный снегирями, не поделившими приглянувшуюся рябиновую кисть. Из соседнего двора слышался разговор двух женщин. Голос одной был молодой и звонкий, второй, с заметной хрипотцой, принадлежал женщине постарше.
Услышав, как они распрощались, вышел на улицу. Вид приближавшейся к нему девушки, одетой в серый платок, старую коричневую куртку, и мешковатые брюки, заправленные в валенки, был довольно невзрачен, но его это не смущало.
Девушка несла две перекинутые через плечо сумки, связанные полотенцем, в которых виднелись банки и бутылки. Родька понял, что она и есть та, девушка, которую его просили подождать, и встал на её пути. Она шла, сосредоточенно глядя себе под ноги, боясь оступиться, и заметила его только когда подошла совсем близко.
Всех жителей деревни, и тех, которые прожили здесь всю свою жизнь, и потянувшихся из города «господ», понастроивших современные особняки почище барских хором, она знала. А этого молодого человека, улыбавшегося ей так, будто они были давно знакомы, видела впервые. Катя оглянулась на двор, надеясь увидеть в нём тётю Асю, которую очень уважала за то, что она, в отличие от остальных, обращалась с нею как с равной, ласково и приветливо, но вокруг никого, кроме этого улыбчивого парня, не было. Увидев в его руках банку, поняла, что это Асин гость, которому поручено её дождаться.
– Привет, – сказал он, не переставая улыбаться, – Я Родька.
– Привет. – коротко ответила девушка, и привычно опустив взгляд, начала снимать с плеча сумки.
Родька шагнул ей навстречу, положил свою банку на сугроб, и, помогая ей освобождаться от ноши, повторил:
– Я Родька. А ты?
– Я? – переспросила она, поставила сумку рядом, и, меняя банки, стала совать пустую на место полной. Ей мешали отсыревшие, не гревшие варежки, и она их сняла. Посиневшие от холода руки плохо слушались и банка никак не хотела становиться на место. Родька заметил это и стал ей помогать. Их руки столкнулись, и, почувствовав его тепло, она наконец – то посмотрела ему в глаза. В них было что – то невероятно доброе, подкупающее своей искренностью настолько, что не ответить ему было невозможно.
– Я Катя. – ответила она.
– Катя… – повторил Родька, по – детски прищёлкнув языком, и уловив от неё запах коз, спросил, – Лялечки?
– Что? – не поняла Катя.
– Молоко, лялечки, козы… – перечислил Родька, продолжая радостно улыбаться.
– А, лялечки значит козы. – догадалась Катя, – Вы любите козье молоко?
– Да, люблю. Я хочу на них посмотреть.
– На коз?
– Да, на лялечек. Можно?
– Конечно можно, – ответила Катя, – но они не здесь. Они далеко.
– Где далеко?
– Там… – сказала Катя, показывая рукой на поле и синеющую за ним кромку леса, и ловя себя на мысли, что будет очень жалко, если он не захочет идти в такую даль ради того, чтобы посмотреть на коз.
– Пойдём. – сказал Родька, вешая её сумки на своё плечо.
– А молоко? – спохватилась Катя, поднимая со снега и вручая ему полную банку, – сначала надо отнести молоко.
– Да. Надо отнести, – согласился Родька, забирая банку из её рук, но сумок не отдал, как будто боялся, что она сбежит, – Я сейчас, Катя, я быстро.
Перебираясь через сугроб, оставленный грейдером на обочине дороги, Родька взял её за руку и больше не отпускал. Катина рука слабо шевельнулась, пытаясь освободиться, но он очень мягко её придержал, и она осталась в уютных объятиях его тёплой ладони. Они шли молча, прислушиваясь к нежности, растущей от прикосновения рук, которые жили своей, отдельной от хозяев жизнью, сливаясь не только кожей, а каждым пульсирующим толчком крови, заглушавшим все звуки вселенной. Это новое, не испытанное до сих пор чувство пьянило своей необычностью, и они молчали, боясь ему помешать, просто время от времени придерживали шаг и смотрели друг другу в глаза, чтобы убедиться в том, что слышат и чувствуют одно и то же. При этом Родькины глаза сияли нескрываемым восхищением. Катя же быстро опускала взгляд и отворачивала лицо, чтобы он не понял, какой счастливой делают её его улыбка и эти прикосновения. Время, за которое они преодолели расстояние длиною около трёх километров, пролетело как одно мгновение.
Катин дом находился в конце длинной деревни, повторявшей подковообразной изгиб небольшой речки. Он стоял в стороне от дороги и соседей, в окружении елей. На единственной, выцветшей детской фотографии её матери, где ей было лет пять, она стояла между этими ёлочками, которые в ту пору были одинакового с нею роста, на фоне нового, сиявшего свежеструганным кругляком дома, который построил вернувшийся с войны дед. Дед давно умер, ели выросли в высокие роскошные деревья, а спрятавшийся за ними дом, казавшийся тогда таким огромным и красивым, потемнел и уменьшился, став похожим на насупленного, уставшего от мирской жизни старика, ищущего покоя в одиночестве.
Довольно большой участок, где когда – то размещалась дедова пасека, был обнесён высоким плетнём. И толстые прутья, из которых он был сплетён, и колья, на которых держался, добывались в зарослях ракитника у реки. Благо, для их роста не нужно было ждать долгие годы, как для ели или сосны, ибо чем чаще его ломали и обрезали, тем быстрее он разрастался. Некоторые колья, попадавшие в