— Ясно, — Сверрир Хагенсон с безразличным видом кивнул державшим сейтона кнехтам. — Утопите его в болоте, как предателя и труса. Воинов убивают оружием, колдунов сжигают на костре. Рабов вешают. А этот пусть катится прямиком в Нифльхейм.
— Будь ты проклят! — пробубнил Ардвис, когда его уводили к темнеющему болотцу.
— Заладил… Хэй, Рольф Ингварсон! Вытри меч и стань на колени.
Рольф исполин всё в точности. Он дрожал, не смея поднять глаза на хундара. Летний воздух был холоден. Проклятие старика и взгляд его дочери ещё звенели, точно струны арфы смерти, и замирало сердце молодого кнехта. Нарушителя клятвы ждёт казнь. Мир вокруг становился серым, тусклым. В отдалении раздался глухой плеск: то уходил в край мёртвых сейтон, забирая с собою свет жизни.
— Ваш десятник Хальфдан Длинный пал сегодня, — произнес Гаут. — То был воин веры. Я не знаю, каким богам он поклонялся, но дело Ордена он делал хорошо. Он знал, что дело Ордена — священно. И если предводитель приказывает нечто противное делу — его не должно слушать. Встань же, Рольф Ингварсон, десятник и рыцарь Ордена. Встань, и неси меч, и крест, и священный огонь, что очищает…
Рольф едва поднялся. Голова шла кругом. Сверрир Хагенсон, мрачный Гаут, снова подарил ему жизнь. И за что? За непослушание?..
— Не причинил ли я большего зла, что позволил старику сотворить заклятие? — спросил он.
— Его заклятие не имеет силы, — отмахнулся Гаут.
* * *
Впрочем, надобно сказать, он вспомнил о тех своих словах. Вспомнил, когда несколько лет спустя почти весь орден Серебряного Креста пал во время штурма крепости Скарборг. Умирая рядом с великим магистром Ульфриком, он вспомнил яд и пламень старого сейтона. И, видят боги, умирать от этого не стало легче…
* * *
— Хэй! Я вернулся!
Работники переглянулись. И продолжили мотыжить влажную после дождя землю. Дело шло к засеву, мешкать не следовало. Самый младший подтянул штаны и умчался к усадьбе, сообщить о возвращении скитальца.
— Что такие хмурые? — усмехнулся Рольф. — Не узнали, что ль?
Старший гюсман оперся на мотыгу и сплюнул.
— Так ты не слыхал, Рольф Ингварсон?
Тревога сжала сердце.
— Что случилось? Где все?
— Поезжай в усадьбу. Я тебе ничего не скажу. Не мой это долг.
И снова склонился над чавкающей грязью.
Рольф пожал плечами и направился через поле к Вирсингарду.
Он возвращался как герой. На красивом боевом скакуне, сером в яблоках. В блестящей кольчуге, прикрытой дорогим плащом. Не тем лазурным орденским плащом с белым крестом, что подарили ему по возведении в рыцари, — здесь мало что знали об Ордене и без почтения относились к людям Церкви. Нет, на нём был тёмно-зелёный бархатный плащ с отливом. Золотые кудри выбивались из-под щёгольского чёрного берета с кречетовым пером. Позади трюхал ослик, нагруженный поклажей, в основном — подарками родичам. За ним следовало стадо овец, подгоняемое веснушчатым мальчишкой и его собакой. Была весна, снега сошли, ветреный Биркен перетекал в теплый Фьярлен. На деревьях лопались почки, распускались первые цветы. Рольф получил целых сорок свободных дней. Жизнь казалась прекрасной и безоблачной.
Пока слова работника не нарушили покой.
И чем ближе подъезжал Рольф к усадьбе, тем сильнее грызла его тревога, и темнело в глазах. Работники при его появлении пресекали разговоры и устремляли глаза в землю. Рольф хотел уж было взять парочку за шиворот да встряхнуть как следует (как учил незабвенный Сверрир Хагенсон), но тут сердце едва не выскочило из груди. От неожиданности.
Ибо взор его сошёлся со взором брата.
— Вернулся, — сплюнул Стурле Ингварсон, средний сын хозяина. — И неплохо вернулся, как поглядеть. Только припозднился малость. Знаешь, ты ведь был её любимчиком.
Свет погас. На миг. И лёд вошёл в жилы.
— Когда?.. — прошептал Рольф.
— В конце зимы подхватила чахотку, — Стурле взял под уздцы осла и повел к загонам. — Не мучилась почти. Недели две кровью покашляла, и всё. Сегодня девять дней, как мы положили в курган нашу матушку. Девять дней, как Сванхильд дочь Дюггви ушла в Страну Предков.
Рольф снял берет. Ветер коснулся кудрей. Ветер пахнул горечью. Вот и всё. Не пригодится больше Сванхильд та парчовая шаль, что Рольф выторговал в Хлордвике. И янтарные бусы, и золотые браслеты, и колечко с аметистом… Мёртвой матери не нужны подарки богатого сына.
А Стурле приговаривал:
— Она звала тебя перед смертью. Мы все были рядом. Отец, девочки, я с Харриком, даже старый Скулле-сказочник. А матушка звала тебя, любимого сыночка. А ей тяжело было звать. Она задыхалась. А ты валандался неизвестно где, пиво хлестал, девок портил…
— Стурле, закрой рот, — предупредил Рольф. Стыд палил жаром лицо, в горле застрял тугой ком горечи, но всё пожирал чёрный огонь ненависти, когда брат смотрел брату в глаза. Глаза, столь похожие на очи старого Ингвара.
— Не дорос ты мне рот затыкать, — огрызнулся Стурле. — Иди в дом, а я позабочусь о твоём долге нашему роду. Хорошие овечки, пушистые…
— Нашему роду?! — вскипел Рольф. — Моём долге НАШЕМУ роду, Стурле?!
— Не ори, не у себя дома, — ядовито усмехнулся Стурле. — Спроси отца…
— Харрик где? — буркнул Рольф устало. Ему отчего-то вдруг страшно расхотелось с кем-либо о чем-либо спорить. Упасть бы в стог сена и забыться сном на девять долгих ночей…
— Уехал. Утром сегодня. Будет к Сетрену.
Рольф собрался с духом, слез с коня и вошёл под родной кров…
* * *
Отец так ничего ему и не сказал. Старик лежал на кровати — на той самой, где умерла его супруга, — и безмолвно глядел перед собой. А Рольф стоял напротив и смотрел ему в глаза. И казалось ему, что серые глыбы плавучего льда давят на грудь, медленно, торжественно идут вперед, над тобой, срывая с земли, вырывая с корнем, раскатывая в ошмётки и швыряя прочь. И вот тебя нет уже, Рольф Золотые Кудри, нет, и не было, и не будет, и ветер не помнит твоего имени, и не споёт о тебе, а твои подарки… меньше стоят они, чем грязь, которую месят мотыгами работники твоего отца. Ингвар Хельгасон молчал. Тяжело, презрительно, жутко. И его младший сын молчал. А что было говорить. Хотела бы жить Сванхильд-хозяйка — жила бы. Да только исчез младшенький, непутёвый. Тот, за кого сильнее всех болело сердце.
Рольф безмолвно вытащил нож — подарок Харрика. Вздохнул. И вбил на полдлины в стену.
"Прощай, отец. Прощай, мой дом, мой Вирсингард. Буду умирать — нож поржавеет. Пусть бы вы не горевали, как матушка, а пировали и радовались. Ибо для воина нет лучшей доли, чем славная гибель".
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});