и все-таки избежать этой дорожки. Отъезд из России, который тогда казался временным, был лишь очередным ходом в этой игре с судьбой.
За полтора месяца, проведенных в Москве, Ходасевич не написал ни строки. Он еще раз выступил в Союзе поэтов, общался со старыми приятелями Зайцевым, Муратовым, Мандельштамом, который познакомил его со своей молодой женой. В отличие от прошлых месяцев, он находился в отличном расположении духа. Тем временем Анна Ивановна продолжала ожидать мужа в Петрограде:
Наконец я категорически спросила его письмом, вернется ли он в Петроград, мотивируя этот вопрос бытовой причиной – сроком пайка Дома ученых. ‹…› В ответ на мое письмо получила телеграмму: “Вернусь четверг или пятницу”. ‹…› Я простояла оба утра четверга и пятницы у окна, надеясь увидать Владю едущим на извозчике с вокзала. В пятницу за этим занятием меня застала Надя Павлович и сказала мне: “Ты напрасно ждешь, он не приедет”. Я ей на это показала телеграмму, но она повторяла: “Он не приедет”[517].
В действительности Ходасевич приехал в Петроград еще в воскресенье, втайне от Анны. Он остановился на Кирочной у художника Юрия Анненкова. В четверг, 22 июня, он вместе с Берберовой сел в поезд, отправляющийся в Ригу. Об отъезде знали только родители Нины; лишь они и провожали свою дочь и ее спутника на вокзале.
Глава восьмая. Через горы и реки
1
Из Риги путь Владислава Фелициановича и Нины Николаевны пролегал в Берлин. В столицу Германии они прибыли 30 июня.
Почему именно Берлин? Ответить нетрудно. Это был самый естественный маршрут для любого человека, выезжавшего в те годы из России “в никуда” – в абстрактную “заграницу”. К 1922 году 600 тысяч бывших подданных Российской империи оказались в бывшей империи Гогенцоллернов. Через десять лет от них осталась лишь треть.
Битая и поневоле смирная Веймарская республика впускала всех почти без разбора. К тому же в Германии жизнь была дешевле, чем где бы то ни было в Европе. Отчасти это было связано со стремительным обесцениванием марки. Конечно, те, кто успел перевести свои сбережения в германскую валюту (подобно героям “Пещеры” Марка Алданова), пострадали, но те, у кого на руках были деньги других стран, прежде всего доллары США, оказались в выигрыше. Своеобразие ситуации заключалось еще и в том, что Германия первой из великих европейских держав, в апреле 1922 года, признала правительство Ленина и установила с РСФСР дипломатические отношения. Белоэмигранты здесь на каждом углу сталкивались с гражданами Совдепии – более или менее лояльными.
Огромное большинство берлинских русских жило в собственном замкнутом мире, мало соприкасаясь с жизнью Германии. У русских была не только собственная пресса, но и собственные кафе и магазины. Как язвительно заметил Лев Лунц, сосед Ходасевича по ДИСКу и близкий приятель Берберовой, появившийся в Берлине летом 1923, чтобы практически сразу же отправиться в санаторий, из которого он уже не вернулся, “единственный представитель германской нации, с которым эмигрант имеет дело – это квартирная хозяйка”[518]. В меньшей степени это относилось к “буржуям”, которых род их занятий естественно вводил в интернациональные торговые и биржевые круги. Но русские интеллигенты – и, что всего важнее, русские писатели – почти не были связаны с немецкой культурной средой. Это относилось и к тем, кто хорошо владел немецким языком, а Ходасевич к их числу не принадлежал.
Первая встреча Ходасевича с эмиграцией была недружественной. Письмо Борису Диатроптову, посланное 9 июля 1922-го из Берлина, – лучшее тому свидетельство:
Живем в пансионе, набитом зоологическими эмигрантами: не эсерами какими-нибудь, а покрепче: настоящими толстобрюхими хамами. О, Борис, милый, клянусь: Вы бы здесь целыми днями пели интернационал. Чувствую, что не нынче-завтра взыграет во мне коммунизм. Вы представить себе не можете эту сволочь: бездельники, убежденные, принципиальные, обросшие 80-пудовыми супругами и невероятным количеством 100-пудовых дочек, изнывающих от безделья, тряпок и тщетной ловли женихов. Тщетной, ибо вся “подходящая” молодежь застряла в Турции и Болгарии, у Врангеля, – а немногие здешние не женятся, ибо “без средств”. – У барышень психология недоразвившихся блядей, мамаши – “мамаши”, папаши – прохвосты, необычайно солидные. Мечтают об одном: вешать большевиков. На меньшее не согласны. Грешный человек: уж если оставить сантименты – я бы их самих – к стенке. Одно утешение: все это сгниет и вымрет здесь, навоняв своим разложением на всю Европу. Впрочем, здесь уж не так-то мирно, и может случиться, что кое-кто поторопит их либо со смертью, либо с отъездом – уж не знаю куда. Я бы не прочь. Здесь я видел коммунистическую манифестацию, гораздо более внушительную, чем того хотелось моим соседям по пансиону[519].
Коммунистом Ходасевич, конечно, не стал – более того, с каждым днем, проведенным вне Советской России, он все резче расходился с большевистским режимом. Но неприятие “толстобрюхих хамов” и “прохвостов”, да и всей буржуазной европейской реальности, останется с ним надолго. В сущности, именно от этого, от диктатуры “благополучного гражданина”, почтенного торговца, бежал он, как ему казалось, из России – чтобы оказаться в самом средоточии этого “разложения”. Нина тем временем с любопытством наблюдала допотопные, фантастические на ее двадцатилетний взгляд, образцы “бывших людей” – вроде вице-губернаторши, носящей траур “не то по «государю-императору», не то по Распутину”, с отвращением спрашивающей барышню, закончила ли та Пролеткульт и собирается ли держать экзамены в комсомол.
Русская литературная среда в Берлине была густа настолько, что поддерживать привычный круг общения для новоприбывших не составляло труда. С 1921-го по 1923 год в Берлине и неподалеку от него почти постоянно жили Горький, Ремизов, Белый, Алексей Толстой, Эренбург. В апреле 1922-го появились Виктор Шкловский и Марк Алданов, в мае, правда всего на два месяца, Цветаева и Эфрон, и одновременно на такой же срок – Есенин с Айседорой Дункан (вторично Берлин стал ареной есенинских пьяных безумств в феврале-апреле 1923 года). В июне приехал Зайцев, в августе Пастернак, в сентябре Георгий Иванов, в ноябре-декабре в Берлине гастролировал Маяковский, в октябре 1922-го и летом 1923-го короткое время жил Гершензон. Эти писатели не просто находились в одном городе с Ходасевичем – почти с каждым из них он встречался на литературных вечерах или у себя дома, иногда по несколько раз в неделю. Эти встречи аккуратно зафиксированы в ежедневнике, который Ходасевич вел с 1922 года до конца жизни и который в шутку называл “камер-фурьерским журналом” (такие журналы велись в старину при дворах царствующих особ).
Так что когда в процитированном письме Борису Диатроптову Владислав Фелицианович называет русский литературный Берлин