Этот запах для Алуна означал смерть. Разложение, гниение, то, что было живым, но перестало им быть уже давно и все же еще двигалось, продолжая гнить, томиться сквозь деревья в каком-то огромном теле. У него возникло представление о создании более крупном, чем по праву могло обитать в этом лесу. Сердце его сильно билось. Благословенный Джад, бог Света, бог за Солнцем: разве он не должен защищать своих детей от таких ужасов, как этот, чем бы он ни был?
Алун обливался потом.
— Мне… мне очень жаль, — заикаясь, прошептал он стоящему рядом с ним на коленях Ательберту. — Это я виноват, моя ошибка.
— Молись, — вот и все, что ответил англсин.
Алун молился, задыхаясь от тухлой вони, заполнившей лес. Он видел, как дрожит Кафал, стоящий впереди него. Кони, как ни странно, казались более спокойными. Один раньше заржал; теперь они стояли, застывшие, как статуи, словно не в состоянии двигаться или издавать звуки. И Алун вспомнил, как он на другом коне вот так же застыл неподвижно в другом озере, в другом лесу, когда мимо со своей свитой шествовала царица.
Он понимал, что это еще одно существо полумира. Что еще это может быть? Массивное, распространяющее запах разлагающегося животного и смерти. Не то что феи. Это было нечто… выше их.
— На колени! — сказал он Торкелу.
Эрлинг не встал на колени, не повернул голову. Потом Алун вспомнил об этом, но в этот момент тварь громко взревела.
Деревья содрогнулись. Алуну показалось, что его уши и мозг взорвались от громоподобного звука, что звезды над лесом закачались на своих небесных путях, подобно переносным курильницам под ветром.
Почти оглушенный, стиснув беспомощно руки, он уставился в непроглядную ночь и ждал, что этот смертоносный кошмар сейчас поглотит их. Кафал припал к земле, распластавшись на брюхе. Рядом с псом, все еще стоя на ногах, Торкел Эйнарсон взял свой молот обеими руками — двигаясь медленно, словно Алун видел сон или словно эрлинг шел навстречу ветру во время бури, — и шагнул в сторону звука, а затем опустил молот, осторожно, как подношение, на траву.
Алун даже не смог удивиться. Он ничего не почувствовал, кроме страха и оцепенения и всепоглощающего ощущения силы, исходящей от чего-то невидимого.
Затем Торкел заговорил на языке эрлингов, и сквозь звон в ушах Алун все же понял то, что услышал:
— Мы лишь хотим пройти, повелитель. Только этого. Мы не причиним вреда ни одному живому существу в лесу, если ты позволишь нам уйти. — И потом еще тише добавил несколько слов, которых Алун не расслышал.
Зверь взревел еще громче, чем в первый раз, то ли в ответ, то ли совершенно независимо от слабых слов смертного, и стоящим на поляне показалось, что этот звук способен расплющить деревья.
Именно Ательберту из всех троих почудилось, что он услышал нечто иное, вплетенное в этот звук. Он никогда не высказывал это словами, ни тогда, ни потом, но то, что он ощутил, пока бормотал молитвы, сжавшись в комок, уверенный, что сейчас умрет, была боль. Нечто более древнее, чем он мог даже попытаться себе вообразить. Его душа не могла проникнуть на такую глубину. Но он ее услышал и не понимал, почему ему это позволили.
Больше зверь не ревел.
Алун инстинктивно ждал его, но потом, в тишине, ему пришло в голову, что триады, когда все повторяется три раза, — это изобретение бардов, самодовольство смертных, обычай сингаэлей, а не обоснованная истина мира призраков.
Он унесет это, и не только это, с этой поляны. Потому что, кажется, им собираются позволить уйти. Тишина росла, пульсировала, охватывала окружающий лес Никто не шевелился. Звезды двигались непрестанно высоко вверху, а голубая луна все еще поднималась, взбираясь по длинному пути, проложенному для нее по небу. Время не останавливается ни для людей, ни для зверей, хотя нам может в какой-то момент показаться, что оно остановилось, или мы можем желать этого в какие-то другие моменты, чтобы задержать сияние, вернуть жест, или удар, или нечто потерянное. Пес встал.
Торкел все еще дрожал. Неприятный запах исчез, этот запах изъеденного червями мяса, шерсти и засохшей крови. Он чувствовал, как пот высыхает у него на коже, остывшей в ночи. Он обнаружил, что неестественно спокоен. Собственно говоря, он думал о том, сколько людей убил за эти годы. И еще одного прошлой ночью в переулке, бывшего товарища. И из всех них, имеющих имена или безымянных, известных или увиденных лишь в те окрашенные красным цветом мгновения, когда его молот или топор поразил их, тот момент, который он хотел бы изменить, если бы смог, было убийство Никара Кьельсона в таверне, год назад, дома.
В сверхъестественной тишине этой поляны Торкел почти видел, как выходит из низкой двери таверны, пригнувшись под балкой, в теплую ночь и идет домой под звездами через тихую деревню к жене и сыну, вместо того чтобы согласиться на еще одну бутылку эля и еще один кон в кости.
Он изменил бы этот момент, если бы мир был другим.
Он и стал другим, подумал Торкел, после того, что сейчас произошло, но не таким, какой ему нужен. Ему пришло в голову, с чувством, граничащим с изумлением, что он мог бы сейчас заплакать. Он погладил рукой бороду, провел ею по глазам, почувствовал, как время снова схватило его и понесло, как маленькую лодочку в слишком широком море.
— Почему мы живы? — спросил Алун аб Оуин. Его голос звучал хрипло. Это правильный вопрос, подумал Торкел, единственный, который стоит задать, но он не знал ответа.
— Мы слишком мало значим, чтобы нас убивать, — ответил Ательберт, удивив своих товарищей. Торкел посмотрел на него. Они здесь были всего лишь тенями, все они. — Что ты ему сказал в конце? Когда положил молот?
Торкел пытался решить, отвечать или нет, когда пес издал низкое, горловое рычание.
— Милостивый Джад! — сказал Алун.
Торкел увидел, куда он показывает. У него перехватило дыхание. Нечто зеленое светилось на краю поляны, за озером; человеческая фигура или почти человеческая. Он быстро перевел взгляд в сторону. Вторая стояла справа, и третья, рядом с ней. На этот раз не слышалось совсем никаких звуков, только слабо светились зеленые фигуры. Его сердце снова забилось. Он повернулся к принцу сингаэлей.
— Ты знаешь?.. Это то, что ты?.. — начал он.
— Нет, — ответил Алун. И повторил: — Нет. — Категорично, не оставив никакой надежды. — Кафал, стоять!
Пес все еще рычал, рвался вперед. Кони, увидел Торкел, теперь волновались; они могли сорваться с привязи или поранить себя, пытаясь это сделать.
Фигуры, чем бы они ни были, ростом были примерно с человека, но из-за переливов мерцающего света их лица было трудно рассмотреть. Их было по крайней мере шесть, возможно, одна или две еще стояли за теми, кто окружал поляну. Его молот лежал на траве, там, куда он его положил.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});