мирового посредника, человека истории, где каждый на своем месте и у каждого свое место. И место всегда было довольно высокое: он никогда не продвигал малоизвестных фигур, он не открыл ни одного нового имени, он лишь коллекционировал знаменитостей. Визит в Россию, трагические судьбы советских поэтов и легенда, которую он создал из фигуры российского интеллигента – якобы невинного агнца в стане сталинских палачей (в то время как в действительности вся страна от мала до велика была повязана кровавой порукой), – превратили его к тому же в пророка интеллигентской духовности в мире британского прагматизма.
Он со всеми находил общий язык – надо было лишь вовремя менять словарь общения. При этом он всегда – и перед султаном, и перед московским диссидентом – изображал из себя эксцентричного английского джентльмена – нереального, вычитанного из рассказов о Шерлоке Холмсе. И всегда, само собой разумеется, при зонтике. В нем была притягательная легкость, даже в этой его манере одеваться, чаще всего в некие пелеринки с бабочками в горошек, как будто он сам вот-вот готовая взлететь бабочка.
«И страшный при этом он бабник, – услышал я снова, контрапунктом к собственным мыслям, голос Веры и заметил, как снова помрачнело лицо Генриха. Он был явно раздражен ее словарем, ее манерой речи. Но как раз этого Вера не замечала. Она, слегка нетрезвая, щебетала весело, считая, что развлекает своими рассказами старого друга. – Он, ты знаешь, однажды чуть меня не трахнул – прямо во время интервью, в студии Би-би-си».
«Что? Что ты сказала? Трахнул?!» Лицо Райта нервно передернулось. Вера, по своей наивности, восприняла болезненную гримасу Райта как проявление ревности. Подобная интерпретация могла прийти в голову только Вере. Так или иначе, она с нетрезвой изобретательностью тут же попыталась свести этот эпизод к нелепой шутке, к макабрическому анекдоту из отдаленного прошлого. Все интервью с сэром Обадией и состояло, собственно, из анекдотов.
«И про что, например?» – допытывался Райт.
«Про визит к Пастернаку, естественно». Вера даже удивилась.
«И что же он тебе нового рассказал?»
«Массу смешного. Как он пытался выяснить у Пастернака про легендарный разговор со Сталиным по телефону».
«Я знаю, знаю. Это все давным-давно описано. Я там лично присутствовал. Я все-таки был конфидентом Бориса Леонидовича. – Райт скромно потупил взгляд. – По антропософской, я имею в виду, линии. Кроме того, все, что Обадия помнил об их встрече, я подробно записал уже здесь, в Кембридже. Кстати сказать, восприятие сталинизма Борисом Леонидовичем как некой очищающей силы, некого горнила, так сказать, закалившего дух народа, – то, что так шокировало в свое время Обадию, – вполне на самом деле согласуется с рядом его антропософских воззрений, которые сейчас следует считать ошибочными, связанными с его ложной концепцией исторического фатализма…»
«Нет, про разговор о горниле сталинизма он не упоминал, – прервала его Вера. – Сэр Обадия спрашивал его про Сталина, а тот все время говорил про свой огород. Его крайне беспокоила мята – как она распространяется по всей лужайке своими вездесущими корнями и губит все на своем пути, все превращает в сорняк».
«Как советская власть», – подсказал ей формулировку афористичный Райт.
«Про яйца еще говорил». Вера запнулась, вспоминая рассказы сэра Обадии.
«Про какие яйца?»
«Про цвет желтка. Да, я вспомнила. Цвет желтка зависит от травы, которую клюет курица. Иногда кажется, что яйцо тухлое, а на самом деле трава была выжжена во время засухи. Или что-то в этом роде, не помню точно. Сэр Обадия увидел в этом, знаешь, марксистскую метафору социальных условий, базиса и надстройки, понимаешь?»
«Ничего не понимаю! – Райт раздраженно откинулся на стуле. – Я прекрасно помню как переводчик эту эпохальную встречу. Никаких разговоров про мяту с яйцами в моем присутствии не было».
«Может быть, у них был какой-то разговор, когда тебя не было рядом? Может быть, в какой-то момент они вышли прогуляться по саду?»
«В тот раз целый день лил дождь», – с гримасой усталости и скуки сообщил ей Райт.
«Они гуляли под зонтиками», – предположила Вера.
«О’кей. Хватит на эту тему, – пресек ее Райт. – О чем-нибудь существенном он тебе рассказывал или нет?»
«Я не знаю, что ты называешь существенным. У них речь зашла, скажем, о еде, потому что сэр Обадия не ел ни чеснока, ни лука – ну просто вампир!» Вера хихикнула.
«Глупости, конечно. Я-то это все точно знаю, – прервал ее Райт, – у него желудочная диафрагмальная грыжа. Oesophagus. Это врожденное. – И стал подробно объяснять нам, невеждам, подробности человеческой анатомии, и, в частности, о клапане, закрывающем вход в желудок: – У большинства людей этот клапан работает как калитка на пружине: как только выделяются желудочные соки, эта калитка захлопывается. Но у некоторых, вроде сэра Обадии, этот клапан работает не как калитка, а как турникет – крутится во все стороны, – он изобразил пальцами вращение турникета, – ну, вроде флюгера под ветром, и желудочный сок идет обратно – страшная изжога».
«Я заметила, что он периодически морщится, гримасничает, у тебя это иногда тоже бывает, так это от изжоги?» – задумалась Вера.
Собственно, сэр Обадия и был интеллектуальным флюгером, подчинявшимся ветру истории, желудочным сокам прогресса. Можно сказать, у него физиология была в гармонии с интеллектом. Из его бесконечных трактатов на литературно-политические темы я по-настоящему ценил лишь одно небольшое эссе, которое так и называлось: «Калитка и турникет». В этой брошюре, более автобиографической, чем можно было бы предположить, говорилось об обветшалости традиционного разделения на консерваторов и радикалов, правых и левых. В наше время, по мнению сэра Обадии, можно говорить лишь о разных принципах приспособленчества и пассивного увиливания от авторитарного давления. И в этом смысле люди делятся на две категории: одни – как калитки, другие – как турникеты. Во флюгерно-турникетном варианте речь идет о хаотических силах природы и пассивном подчинении истории, угадывании, куда, так сказать, ветер дует. В отличие от турникетов личности типа калитки реагируют лишь на конкретное давление, на целенаправленное усилие человеческой руки, то есть общества, как на осознанный авторитарный акт. Реакция такой личности на давление зависит от силы внутренней пружины. И так далее. Впрочем, как все, что было написано сэром Обадией, могло быть переписано с точностью до наоборот. Он был и калиткой, и турникетом. Он был великим диалектиком, и его сила состояла в том, что он искренне мог в любой момент отказаться от собственных убеждений.
Не всегда, однако, было ясно, когда этот момент наступал. Подобная неопределенность в довольно запутанной ситуации и сложилась во время визита сэра Обадии к Пастернаку. В сумбурном пересказе этой истории Верой трудно было сказать, где со стороны Обадии Гершвина кончалось бахвальство светского болтуна и начинались факты. По словам Обадии, Зинаида Николаевна, супруга Пастернака, относилась к визиту английского сэра с подозрительностью: она видела в нем иностранного гостя