отлетом ей сообщили, что с Райтом случился удар, летальное кровоизлияние в мозг. Когда она прилетела в Москву, его уже не было в живых.* * *
«Так вот вы какая, Вера Балабан», – сказала жена, точнее, вдова Генриха Райта. Они сидели за круглым столом у стены под увеличенной фотографией мужчины и женщины с зонтиками на лужайке парка в мареве дождя, где лучи солнца пробиваются сквозь кроны больших деревьев у них за спиной. Вера осторожно оглядывала квартиру, как дом-музей своего московского прошлого. Книги, книги, еще книги, старое пианино, застекленный сервант с семейными безделушками и письменный стол у окна с черными ветками весенних, обмокших в оттепели деревьев. Она подошла к столу, где лежало недавнее московское издание мемуаров сэра Обадии в переводе на русский, стала листать машинально переплет, и из суперобложки выпала, слетев на пол, ее фотография, за столом в ее лондонской квартире. Вера нагнулась, подняла фотографию. Разгибаться ей было тяжело, лицо покраснело, но не только от усилий – еще от того, что она услышала от вдовы Райта.
«Всю жизнь я только и слышала: Вера, Вера. – Черное платье Надежды Райт с высоким застегнутым у подбородка воротничком делало ее похожей на скорбящих вдов народников-революционеров позапрошлого столетия. Она старалась походить на Ахматову, это было ясно Вере с первого взгляда. Без каких-либо данных на этот счет. Невзрачное лицо, узкие губы и пронизывающий, слезящийся взгляд небесного цвета зрачков. И бездарность самой обиды. – Вы ведь загубили мои самые скромные надежды нормальной супружеской жизни с ним. Не то чтобы я ожидала, что выхожу замуж за самого нормального человека на свете. Но мне казалось, что, если буду ежедневно заботиться о нем, он меня начнет уважать, будет со мной считаться, примет в свою жизнь. Я восхищаюсь его идеями – он будет разделять и мои эмоции. Я буду зарабатывать на жизнь, чтобы он писал, творил, – и за это он превратит мою жизнь в духовный экстаз. Экстаз! Вы все видели говоруна, шармера, эрудита со связями. А видели ли его, когда он проводил день за днем на диване, отвернувшись к стене, лицо в слезах? Но даже в редкие моменты откровенности и открытости со мной о чем он говорил? О вас. Только о вас. Вера. Вера. Вера. И ни слова о Надежде. Как он потерял ВЕРУ. О том, что он сделал роковую ошибку, не уехав с вами. Что он мог бы жить в зеленой доброй Англии, с красивой умной женщиной. Красивая умная женщина?» Вдова Райта оглядела Веру Балабан-Фикс с ног до головы, как в магазине одежды перед примеркой.
«Он говорил с вами обо мне? После возвращения?» В глазах у Веры стояли слезы. Она просто игнорировала оскорбительный тон.
«Нет. После возвращения он не сказал о вас ни слова. И теперь я понимаю почему. – Она выдержала долгую паузу. – Иногда разочарование в идеале, который лелеешь годами, действует сильнее яда. После всего, из-за чего он не спал по ночам, увидеть все это наяву не приведи господь! Вы понимаете, что вы его загубили? – Она даже не отвернулась, чтобы хоть как-то скрыть по-женски презрительный взгляд. – Чего вы сюда-то, к нам, сейчас приехали, с какими пирогами?»
Вера знала, какая реакция от нее ожидалась. От нее ждали оскорбительного окрика, скандала, может быть, даже рукоприкладства. Но она не знала, как это делается, как в таких случаях поступают. Она не способна была никого обидеть. Выручил зонтик. Она отправилась в коридор и вернулась с зонтиком в руках.
«Я привезла зонтик. Подарок сэра Обадии». Она стала объяснять довольно запутанную историю этого подарка, его пропажи, находки.
«Я прекрасно помню эту сцену у Бориса Леонидовича в Переделкино. – Надежда Райт неожиданно оживилась. – Но у сэра Обадии в тот визит в Москву не было никакого зонтика».
«А разве вы там были?»
«А вы в этом сомневаетесь? Я его возила на папиной машине повсюду. У меня папа – покойный – был один из замминистров при Хрущеве. Они все меня использовали – и иностранцы, и диссиденты. Даже гонимым нужно средство транспорта. Я была их средством передвижения. Моя должность заключалась в том, чтобы доставить почетного гостя по месту назначения, а потом сидеть в углу и не чирикать. Я сидела и не чирикала в тот эпохальный день визита сэра Обадии в Переделкино».
«Но в мемуарах вы не упоминаетесь», – хотела сказать Вера, но прикусила язык. Кто действительно мог запомнить эту невзрачную женщину в углу стола, незаметную, говоря по-английски, как муха на стене. Но эта муха наблюдала и слышала многое. Она, естественно, была и в тот грозовой летний день, когда у Пастернаков в Переделкино появился сэр Обадия. Без зонтика.
«Без зонтика?»
«Был страшный грозовой ливень. Мы все видели, как он шел по дачной тропинке к террасе. Белый полотняный костюм, галстук в горошек, соломенная шляпа. Совершенно беспечно шел, насвистывал какой-то американский шлягер, знаете, singing in the rain, руки в карманах, слегка даже пританцовывал. Когда он вошел в дом, с его шляпы стекали струи воды. Но он эдак встряхнулся, как большая птица, и сел за стол как ни в чем не бывало. Правда, Зинаида Николаевна была страшно недовольна, стала тут же ворчать и подтирать лужицы тряпкой: она любила порядок. Все были страшно поражены: как же так, без зонта в такой ливень? Но он сказал, что англичане – мореплаватели, им дождь нипочем. И тут же заговорил с Борисом Леонидовичем об Иосифе Виссарионовиче и Осипе Эмильевиче».
«Чей же это в таком случае зонтик?» Вера следила за внимательным взглядом Надежды Райт, как бы ощупывающей зонтик.
«Это зонтик Гени, – сказала Надежда, изучив объект. – С костяной ручкой. Совершенно точно».
Вера была ошарашена:
«Но как же так? Если это зонтик Гени, как же этот зонтик попал в Англию, к сэру Обадии?»
«Он, наверное, его увез с собой. Я прекрасно помню сцену прощания в Переделкино. – И Надежда наморщила лоб, припоминая детали. – Все еще хлестал ливень, Борис Леонидович настаивал на том, чтобы сэр Обадия взял с собой один из пастернаковских зонтиков, но тот отказывался. Райт, естественно, вызвался его провожать до станции. С зонтиком. И отдал ему, скорей всего, чтобы тот не промок в Москве. Сэр Обадия увез его, наверное, в Англию».
«Но почему же Геня нам сказал, что потерянный зонт – это подарок Обадии Гершвина?» – в который раз повторяла Вера.
«Мало ли что он мог сказать, – печально усмехнулась вдова Генриха. – Он много чего говорил. И всегда врал, по необходимости и без».
«Может быть, это был подарок какого-нибудь иностранца? Глядите, на ручке написано: „Made in England“», – предположила Вера, отвечая на собственный вопрос.
«Чего только не достать в московских