слушай меня внимательно. – Глаза его побелели, стали рыбьими и слепыми, а губы – тонкими и злыми. – Вни-ма-тель-но. Я прошу тебя. Нет, я тебя умоляю. Нет, я просто требую. Понимаешь? Ты понимаешь или нет? Повторяю по слогам: тре-бу-ю! Найди этот зонтик. Немедленно!»
С каждым словом он заходился все больше и больше, а последнее «требую» прозвучало со взвизгом. Каждую фразу он подкреплял взмахом руки, как будто отсекал все мыслимые возможности увильнуть от ответа. Он рассекал воздух ребром ладони все резче и резче. Вере казалось, что он вот-вот ударит ее по лицу. В заключение каждой фразы он хлопал ладонью по столу так, что дрожала посуда и чуть не сверзилась со стола бутылка водки (я успел подхватить ее в последний момент). Вера дернулась и судорожно отстранилась, чуть не упав при этом со стула. Она засмеялась, смущенная неуклюжестью своего стареющего тела и явно чтобы скрыть стыд за чудовищное поведение ее друга. Но смех застыл у нее на губах: лицо Генриха было искажено неподдельной ненавистью и бешенством.
Она явно не верила своим глазам. Она больше не узнавала ни этих глаз, ни этих губ, ни этой истерики. Куда делся старый милый приятель Генрих Райт (он же – Геня, гений своего круга), москвич, шармер и балагур, переводчик и толмач, гурман и выпивоха? Еще четверть часа назад казалось, что двадцати лет разлуки между ними просто не существовало, что они встретились, как будто расстались вчера. Как увлекательно пересыпал он уморительные истории о своем нынешнем пребывании в Кембридже последними московскими анекдотами и комплиментами ее, Веры, кулинарному гению. (За пельменями Веры, уверяю вас, отстоял бы очередь сам китайский император, а за ее чечевичную похлебку с копченой грудинкой продашь не только собственное первородство.) Мы сидели втроем за ее гостеприимным столом, на кухне, по-московски, так сказать, и, казалось бы, впереди целая вечность, где российское, ее с Генрихом, общее прошлое соединялось водкой и закрученным разговором с нашим лондонским настоящим и вот-вот готово было раскрыться, неожиданно, как большой дождевой зонт, чтобы защитить нас от бурь и ураганов будущего.
«Ты понимаешь, что у меня самолет через два часа? – Его голос звенел металлом. – А это значит, что такси в аэропорт будет здесь через четверть часа. Ответь, куда ты дела мой зонтик?!» Он с нескрываемым бешенством, закусив губу, следил, как Вера поднялась из-за стола и стала довольно бесцельно оглядывать углы квартиры в поисках этого самого зонта. Я готов был присоединиться к поискам в невольном жесте ее добровольного союзника.
«Да и дождя вроде нет?» – пробормотала она несколько не к месту, как будто забыла, о чем идет речь, и беспечно выглянула в черный провал французского окна, где в свете фонаря отсвечивали кусты ее сада. Но голос Генриха снова одернул ее, как собачку на поводке:
«Ты понимаешь, что это подарок сэра Обадии Гершвина – мне, лично! Ты вообще отдаешь себе отчет, что это за зонтик?!»
«Ну да, я понимаю. Не просто зонтик, а сэр Зонтик!» Она еще пыталась отшучиваться.
«Тебе все это – шуточки. А для меня это – веха. Ты вообще понимаешь, в чьих руках этот зонтик побывал? Его роль в российской истории? Сегодня потеряли зонтик, завтра – родину».
* * *
Мы, возможно, не были осведомлены в деталях, касающихся исторической роли этого самого зонтика, но трудно быть русским лондонцем и не знать, кто такой сэр Обадия Гершвин. Его мемуары и эссе – о легендарном визите в Россию и эпохальных встречах с гонимыми гениями русской литературы за железным занавесом – цитировались на разные лады со страниц газет, журналов, по радио и телевидению. Особенно в последнее время, когда Советская империя рухнула и широкая публика стала интересоваться, кто же, собственно, эту империю поддерживал, становясь на четвереньки, и кто с ней боролся, стоя во весь рост? Огромная и обаятельно нескладная фигура сэра Обадии склонялась с одинаковой благородной непринужденностью над головами преданных слушателей и на светских лондонских раутах для избранной публики, и на благотворительных собраниях для плебса. Кто не знает сэра Обадию – с экранов телевизора, с фотографий в газетах? Бабочка в горошек с красной рубахой, или цветастый галстук с твидовым пиджаком, или безупречная полосатая тройка с черными лакированными штиблетами, где отражался его бледный нос интеллектуала – пародией на английскую меланхолию. Для человека малоосведомленного было практически невозможно устоять перед шармом этого миляги и эксцентрика, последнего из могикан интеллигентской болтовни, мастера застольной беседы, эмиссара переводческой культуры, наркома идей, архитолмача, или драгомана (как он себя называл) нашего века.
Его пахнущий сигарами сочный баритон с легкой аристократической картавостью перешибал без напряжения любой светский шум и звон вокруг. «Политика политикой, но где же ваш бокал, милейший?» – говорил он, беря под руку очередного собеседника, чтобы обворожить его с профессиональностью циркового фокусника. Пробиться к нему было довольно трудно. Он коллекционировал знаменитостей с безжалостной скрупулезностью импресарио. Хотя я и беседовал с ним не раз в толкучке светских приемов, могу поручиться, что он никогда не вспомнил бы моего имени: я оставался для него лишь еще одним сотрудником Русской службы Би-би-си. Вдвойне поразительно было, что Генрих Райт сумел не просто пробиться к сэру Обадии в интимные собеседники. Он даже останавливался несколько раз у него в доме, в его кембриджском особняке, когда прибыл по приглашению сэра Обадии в Англию. Впрочем, на то были свои особые резоны.
Целый вечер (до того, как начался скандал с зонтиком) мы выслушивали из уст Гени общеизвестные подробности об уникальной и экстравагантной личности сэра Обадии, его легендарной жизни и роли его зонтика в судьбах мира и русской литературы. С этим зонтиком Гершвин пересек Атлантику, чтобы проконсультировать Роберта Фроста накануне вступления Соединенных Штатов в войну против Гитлера, с этим же зонтиком отправился на встречу с Бен-Гурионом накануне голосования в ООН о создании Государства Израиль, навещал и Бориса Пастернака, когда тому было объявлено о присуждении Нобелевской премии; именно сэру Обадии поэт впервые зачитал вслух роковые строки своей поэтической исповеди: «Что же сделал я за пакость, я – убийца и злодей?» Он успел нанести визит и умирающему Горькому, где, между прочим, они пили водку из хрустальных рюмок в форме рога, без ножки, так сказать, так что выпивать приходилось до дна – обратно на стол не поставишь! Райт говорил обо всем этом в подробностях и без умолку. У него действительно были цепкий ум и уникальная память на детали. Мне особенно запомнилось его описание поведения сэра Обадии за столом. Как тот мгновенно углядывал лучшие куски среди блюд на столе, ловко подцеплял их вилкой и уничтожал быстро, но не торопясь, аккуратно