начала прекрасно знала, что никакой это не Птица, но все равно шла и шла следом, не решаясь подойти ближе. Потому что так она как будто шла за Птицей, а догони типа - и на нее удивленно и недоверчиво уставится чужая усатая физиономия. Хорошо было идти в отдаленье, метрах в пятнадцати позади и думать: я иду за Птицей.
В ранних сумерках нежно золотились огни. Ветер подхватывал пыль и закручивал на тротуаре маленькие смерчи.
Этот высокий и худой как будто догадывался, что Лота его преследует, хотя на самом деле, не догадывался, конечно. Откуда он мог знать? Вряд ли его преследовали каждый день. Вряд ли его вообще кто-нибудь когда-нибудь преследовал, этого помятого немолодого субъекта. И все же он как будто чувствовал, что Лота идет следом, и решил с ней поиграть. То ускорит шаг, то замедлит, то остановится и задумчиво смотрит куда-то вбок, то неожиданно повернет на другую улицу. Один раз замешкался возле табачного ларька, сунув голову в окошко - что-то покупал: сигареты или спички. В этот миг Лота выскочила из-за угла прямо на него. Чуть не сбила с ног, но в лицо так и не посмотрела.
Наконец он исчез: должно быть, свернул в подъезд одной из многоэтажек, однообразно тянувшихся вдоль дороги.
А Лота шла дальше по незнакомым улицам. Знакомые остались позади. Она не знала ни одного названия из тех, что мелькали на стенах домов. Оказывается, в Москве существуют удивительные места, а Лота их никогда не видела.
Она неслась вперед со скоростью электрички. Пересекла несколько широких магистралей: по некоторым ехали машины, другие были почти пусты.
Она уже забыла про типа в военных штанах. Просто бежала вперед, оставляя позади квартал за кварталом, ни о чем не думая. Так бежит по городу заблудившаяся собака - быстро-быстро, ни о чем не думая. Пока не попадет под машину. Пока не разорвется сердце.
Красной "М" Лота по пути не встречала. Она даже удивилась, что может так быстро, долго и сосредоточенно куда-то бежать, и что Москва так велика.
Наконец она очутилась в странном районе. Улицы были совершенно пустынны. Вдалеке маячили расплывчатые силуэты: повыше - взрослые, пониже - дети. Лиц она не различала - только белые пятна между темными облачком волос и пестрым лоскутом рубашки или платья. Наверное, она сама не заметила, как выскочила из последнего квартала Москвы и очутилась в предместье. Широкие улицы, одинаковые высокие сверкающие дома. Красное закатное солнце отражается в черных квадратных окнах. Улицы похожи на схематичный город в брошюрах по гражданской обороне или в учебнике по вождению автомобиля: два дома - перекресток, еще два дома - еще перекресток. Вправо и влево уходит одна и та же пустая, уставленная сверкающими домами улица.
Лота взяла себя в руки и затормозила посреди бульвара, засаженного с обеих сторон тоненькими липами, подвязанными тряпичными лоскутками. Отдышалась, уселась на скамейку. От усталости болели пальцы на ногах. Наверное, она их стерла новыми кедами. Сумку она положила рядом с собой на скамейку. В сумке лежал кошелек, в котором были все ее деньги.
Почему этот город не отторгнет ее, такую неудобную, нежеланную и ненужную? Почему не отрыгнет, зачем держит так крепко?
Лота сидела на скамейке посреди пустынного широкого бульвара в юных липах.
Начинало темнеть, в окнах невидимые люди щелкали невидимыми выключателями и зажигали разноцветные лампочки - желтые, оранжевые, белые. Окно напротив нервно мерцало синеватым прыгающим светом: включили телевизор.
Лоте казалось, что она застряла где-то между прошлым и будущим, в узкой лазейке, где холодно и сквозняк, и идти ей некуда.
В черных окнах все еще горели изломанные лучи вечернего солнца. Последнее алое пятно вспыхнуло и погасло. Становилось прохладно, вечерний асфальт отдавал впитанные за день запахи - пыли, дождя, бензина. Большие и маленькие силуэты вдали пропали, разошлись по домам. Лота подумала, что вообще-то уже довольно долго сидит вот так - одна на скамейке. Ни одно живое существо не прошло за все это время по бульвару. А ведь к вечеру на улицы высыпает народ. С собаками гуляют, с детьми. Сидят на скамейках нога на ногу в тапочках и спортивных костюмах, с пивом и семечками, разговаривают. Или прогуливаются туда-сюда между липами, дышат привольным воздухом окраины.
Когда зажглись первые фонари, она встала, подобрала сумку и побрела в неизвестном направлении. Дальше по бульвару, до ближайшей станции метро.
По пути ей попалась церковь. Маленькая белая церковь стояла в конце бульвара и издали тоже казалась совершено пустой. Лота поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Не потому что ей приспичило помолиться, а потому что вдруг очень захотелось увидеть женщину с печальным маленьким ртом и огромными глазами, у которой на ладонях стоит непропорционально сложенный мальчик, такой невесомый, что женщине совсем не тяжело держать его в ладонях и думать при этом свои печальные мысли. А вокруг - шелк, бисер, жемчуг; горят, потрескивая, душные свечи. Тонкий дым завивается спиралью, истончается, пропадает.
В церкви было прохладно, пахло чистотой, камнем и воском. Служба уже закончилась, а может, еще не начиналась.
Лота стояла перед иконой, смотрела на женщину, на ее забранные под капюшон волосы, высокий средневековый лоб, скорбный рот, и ей хотелось уйти в монастырь. Не из-за постов или молитв: просто в монастыре все было бы немного похоже на то, как они жили в горах - так, во всяком случае, ей представлялось. Да, решено: она уйдет в монастырь. Вот все удивятся! Лотошина прыгнула с крыши. Бросилась под поезд. Перерезала вены. Ушла в монастырь.
И пока она смотрела на печальную женщину, скорбящую среди жемчуга, бисера и свечей, ей вдруг сделалось понятно, что она вот уже несколько дней перестала напряженно и сосредоточенно ждать Птицу. Она больше его не ждала, не звала, не обращалась к нему ежесекундно и не искала машинально правой рукой его левую руку.