крышей, пытаясь достать подстреленную чайку на обед, и свернул себе шею. За первой год поперемёрло в тутошних землях двадцать два человека – кто от лихорадки слёг, кто от того, что потянул в рот неизвестную ягоду, о чём постоянно напоминает язва Мейра, кто опять наступил на гадючий хвост. А дальше – больше.
За следующие три года оставили свои кости в клятой гирифорской бухте ещё семь десятков душ: пять человек из тех, кто с крайних островов и кому вера не позволяла найти покой в море, – они были закопаны за холмом, – а ещё шестьдесят пять, как и было заведено ранее, отправились кормить угрей, когда поскончались от желудочной лихорадки.
Плюсом к сим покойникам двоих загрызли бродячие псы, пятьдесят сгубило чревоугодие, а точнее неразборчивость в еде, десять скрутила в бараний рог и отправила по известному маршруту в залив неизвестная хворь, которую та же Мейра снова списала на отравление ягодами, а остальные обезумели от болей в печени и бросились со скалы в залив сами. Я хоть математикам не обучен, но покумекали мы с Мехедаром, и получилось у нас, что каждую неделю Гирифор сжирает половину человека, а в месяц получается – целых двух человек. То есть на следующее полнолуние, получается по такому расчёту, кто-то отдаст концы.
На прошлой неделе нас снова одолел непонятный мор. Трое упали на пол и начали биться в конвульсиях сразу после ужина, после которого почувствовала недомогание даже власта Меланта и приказала служанкам пересмотреть корзинку с грибами, из которых было приготовлено овощное рагу. А там и обнаружили два, как их обозвали, гриба-фантома, которые прикидываются съедобными, а сами самая настоящая отрава. Но, как бы то ни было, вовремя сготовленное Симзой варево из морошки и древесного угля уберегло почти всех от беды. Говорю «почти всех», потому что постигла меня сия участь – надеть скорбный палантин. Мальчик мой, мой дурачок Веснушка умер. И ел же похлёбку, как все, какую разливала Меланта из общего чана, разливала и себе, но только мой – раз – и схватился за живот, скуксился, скукожился, побелел. Я ему, значит, два пальца в рот, как Мейра учила, но ему полегчало только на час, как желудок он свой опорожнил, а потом опять вернулись боли, к обеду поднялась температура, а к вечеру началась лихорадка.
(Дальше строки были размазаны, и Теабран не понял, что писал Гастер.)
А она одно своё, что синего мха обожрались, и щурит презрительные свои глаза эта Мейра.
– Точ-чно говорю, все камни в округе обожрали. Щепоть съешь, так для лёгких хорошо, а обожрёшься – и вот! И кусты Чарнова глаза у западного флигеля пообъели. Ягоды яркие, ароматные, как сморода, сочные, а съешь – отрава. Говорили вам: не знаешь – не ешь. Ничему вас жизнь не учит. Сжираете всё, как саранча, – так и говорит.
Может, и права эта дылда – всё мои жрут, что не приколочено, голодно им на одном змеином супе жить, да на рагу и угрях с крабами. В общем, Мехедар обернул их в мешки и скинул всех померших в залив, а я с сердцем лежал, не присутствовал.
Сам-то он тоже хнычет, как баба. Жалуется, что голова у него болит. Говорит, до того ему худо, что уж и забыл дорожку под юбку Меланты. Ходит по замку, шаркает, как старый, мается, стонет, как привидение. Может, я и злой человек, но так ему и надо, считаю, похотливой скотине. (Вы уж Влахосу-то не говорите, что жену я его не уберёг от этой свиньи, а? Дикие эти гирифорцы народ. Ото ж не дикий жить на земле, что кишмя кишит змеюками, а что ни куст, как чистый яд.
(Вторая скобка была пропущена, и Теабрану пришлось перечитать абзац снова.)
Хоть вода в заливе не желчь, и на том спасибо, хоть и есть у меня сомнения, а вдруг? Уж после смерти мальчика моего мне во рту уж всё отравой горчило – успокоиться не мог. Да Меланта помогла – накапала мне чего-то из своего, мне и с сердцем легче стало. Грустно это, ваше величество, грустно и страшно. Домой я хочу, на Валевор. Там умирать не страшно, страшно сгинуть тут, в Гирифоре, среди змей, на серой от пепла земле. Не хочу угрей собой кормить. Понимаете? Не хочу.
На сегодня сообщаю, что ещё десять человек мутит, пятеро выташнивают всё, что съедают, – уже всё углы замка провоняли рвотой и гнилостным запахом мочи. Двое не слезают с горшков, трое уже лежат в лихорадке – ваше величество, это какое-то проклятье! Ей-богу, ваше величество, если треклятый мор не прекратится, через год Ровенну некому будет охранять. Все подохнут, а кто не подохнет – обгадится и после всё равно подохнет. Прошу, пришлите подмогу и помощь Меланте – сама уже бледная ходит, круги под глазами. Не справляются уже её настойки и болтушки.
Кстати, о болтушках. Приключился на прошлой неделе один инцидент. Двоих моих полоскало с самой зари фонтаном, синие уже были, так их выворачивало без отдыху, глаза кровью налились – сосуды полопались. Ясное дело – скоро капут. Мы их с Мехедаром в комнату нашу «покойницкую», как прозвали, отнесли и стали ждать. И жарко в Ровенне было (перед грозой там всегда жарко). Весь воздух утягивает в залив, я и говорю Мехедару, мол, надо бы на кухню водицы испить. Чухонец и говорит, мол, сам принесу, и ушёл. А потом слышу треск, удар, будто молния в крышу ударила. Слышу, Мехедар вопит. Не помню, как в кухне той очутился, только глазом моргнул. Смотрю с порога, а заместитель мой Мелантину косу на кулак накрутил и молотит её ладонью по щекам. Девка красная, верещит, вырывается, на ведьму похожая, а он схватил нож и к горлу её. Я думал, опять у него в штанах тесно стало, опять её, значит, сейчас опрокинет и давай. Заорал на него, приказал девку пустить, а он лицом её со всей силы об стол и на меня глаза таращит.
– Видел, – говорит, – как эта стерва доила свой куст! – И тыкает, значит, ножиком в тот вьюн, который власта никому в замке трогать не велит. Вижу, на руках Меланты толстые стёганые перчатки, а с ветки того вьюна, чёрной, капает рыжая, мерзкая, как сопли, жидкость с надреза. И так жутко это всё выглядит, что стало ясно мне это дело – яд. Отрава, как она есть. Тут мы власту уже вдвоем скрутили, а она потная, глаза прячет, молчит на допросы. Служанки, девки её посбежались, начали вопить на своём диком наречии, кляли, драться лезли, солдаты их наши от нас отдирали, кошек драчливых. Мейра та одному глаз пальцем выдавила, представляете? Пришлось ей по морде её вытянутой надавать, чтоб успокоилась. Короче, когда все утихли, устроили мы власте допрос с пристрастием – вот уж где Мехедар её отметелил. А я и мешать ему не стал. (Вы уж это тоже Влахосу-то не говорите, а?) Но так мне больно за своего дурачка стало, что отравила его эта гадина, что махнул я рукой на заместителя своего, пусть машет кулаками, коли чешутся. А Меланта молчала, глядела на пробирки свои и молчала, и чуял я, как мурашки у меня по спине берут от её этого змеиного взгляда. В общем, попортили мы ей личико в тот день, что уж греха таить? А жаль, красивая была девка.
Так вот, кончилось дело тем, что Мехедар схватил пробирку, в которую Меланта доила ветку того вьюна с перепонками, и сунул ей в лицо, мол, пей. Пей, убийца, чтобы знала, как травить честных благородных солдат. Про благородных я бы на его месте, конечно, не говорил бы, ну, да не суть. А Меланта и говорит, что не отрава это, а лекарство от колик, какими мучается половина замка, и я тоже, это так, к слову. А Мехедар всё суёт ей прямо в лицо пробирку, пощёчин новых надавал, мол, тогда пей – докажи. А она взяла пробирку и спокойно вылила себе в рот. Сидели – ждали, как конвульсии её крутить начнут. Да так бы, наверное, и сидели бы до воскрешения Нимилия, да не было власте ничего. Вообще ничего. Стыдно