Читать интересную книгу Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу - Альфред Дёблин

И вот теперь Гордон нарушил молчание. У жирной тяжелой туши настроение переменилось к лучшему. Умный, живо интересующийся всем Кен выудил у Гордона некоторую информацию. Гордон начал говорить, угрожать и жаловаться, а кончилось дело хвастовством. Словом, кризис миновал. Гордон вошел в свою привычную роль рассказчика — он повествовал на сей раз о самом себе. Как жаль, что под рукой у издателя не оказалось стенографистки; история Гордона была увлекательна, хотя и не вполне правдоподобна. Гордон явно сочинял в своей обычной манере.

Сперва он описал Элис Маккензи:

Она была (в прошедшие годы, согласно его версии) совершенно фантастическим существом, полной противоположностью всем нормальным людям, живущим естественной жизнью. Ее поведение в различные периоды никак нельзя было привести к общему знаменателю. Элис представляла собой нечто вроде освещенного облака, которое то парило, то рассеивалось, то принимало какую-то новую форму. Человек, который гнался за неожиданностями, пришел бы от нее в восторг.

— Меня она поражала, а ведь я хорошо изучил человеческую природу, но здесь и я пасовал. Ты ведь помнишь: в Библии упоминаются сыны Божьи, сошедшие на землю (извини, если я неточно цитирую), сыны Божьи, взявшие себе в жены дочерей человеческих — от них произошли исполины. Из той породы была и Элис. Вот именно. Эту породу я узнаю с первого взгляда. Уже в юности я встречал странных людей, чудаков, монстров, с которыми общество не могло справиться. Ты знаешь, в начале своей карьеры я был студентом, занимался криминалистикой, писал судебные очерки… даже для газет; ты уже не помнишь, конечно, судебные казусы, описанные мною в прошлом. Но то, что мне довелось повидать тогда, было сущим пустяком по сравнению с тем, что я обнаружил в Элис Маккензи, в этой дочери солидных буржуа. И при всем том Элис казалась на редкость добропорядочной, строгой, изысканной, изящной, скромной. Я скоро заметил, что она боялась самое себя. Она стеснялась собственного характера, своего происхождения, своей принадлежности к роду сверхлюдей, поэтому с преувеличенным рвением открещивалась от всего ненормального. Элис пугало, что окружающие раскроют ее тайну. Но мне она себя выдала. — Гордон рассмеялся. — Ах, какой ужас я в нее вселял… но и порвать она со мной не могла… Какое прекрасное увлекательное время! Как я благодарен ей и тем исполинам, тем высшим существам, которые видят в своих мечтах людей. Ибо и я был, в сущности, создан из того же самого материала. Но мне не хватало законченности Элис. Можешь себе представить, что такое создание заставляли иногда декламировать стихи Мильтона. Она умела и это, Элис была феноменально одаренной девушкой. Но что за чепуха! Зачем ей было читать чужие стихи, при ее-то талантах. Стоило ей открыть рот, спросить, сколько времени, предложить сигарету — и она могла заткнуть за пояс самого Мильтона. — Гордон с удовольствием зачмокал губами. — Встретиться с таким существом — удача. Как я дрожал перед ней в начале знакомства! Этого я никогда не забуду. А здорово я придумал, взять ее себе в жены! Ни одна моя смелая поэтическая выдумка — ни раньше, ни позже — не могла сравниться с этой. Это был…

Он не находил слов. Кен попытался ободрить его:

— Что это было?

Гордон продолжал (по его лицу пробежала тень):

— Это был вызов. Неслыханный вызов. Особенно учитывая то, что я был совсем молод. По-видимому, я рано раскусил себя.

Издатель не отходил от погруженного в воспоминания гостя, он подлил ему в рюмку ликера. Его обрадовало, что Гордон увлечен своими воспоминаниями; все устроилось как нельзя лучше.

— Элис была небесным созданием, но очень трудным. — Гордон захохотал. — Она ни с кем не могла поладить надолго. При ее куртуазном дворе все шло по особым законам. И эти законы диктовала она сама. Ха-ха! И что она только ни делала со своими поклонниками! По крайней мере для десятка мужчин, которые и сейчас занимают высокое положение, воспоминание о ней является самым значительным в жизни, единственным в своем роде. Но я не стал трубадуром, наподобие всех остальных. Стоило мне появиться, как игра прекратилась. Конец маскараду, сближениям и отталкиваниям, обожанию, фантазиям. Когда я появился, началась новая глава, и Элис это сразу почуяла. Ее это устраивало и одновременно не устраивало. В ней происходила борьба, борьба шла постоянно. Тут нет ничего удивительного. Почему ты качаешь головой?

— Дорогой мой, тогда тебе надо радоваться, что всему пришел конец, хотя для тебя это, конечно, болезненно, и ведь ваш брак тянулся долго. Ты пока еще молод, у тебя есть имя, тебе еще многое предстоит, и ты обязан подумать о себе. Эдакий брак в духе Стриндберга.

Гордон далеко отвел правую руку.

— Ничего похожего. Пока ты меня еще не понял. Я недостаточно ясно выразился! — Он уронил руку на стол с такой силой, что зазвенели стаканы. — В историю с борьбой надо вдуматься. Не забывай, кем она была, кто она такая… Она не людской породы.

— Прошу тебя, Гордон.

— Да, она другой породы. Придется тебе в это поверить. Я сразу понял, в чем дело. Без меня она зачахла бы, ее настоящее место рядом со мной. И потом, я ее охранял, вывел из безвоздушного пространства. Никто, кроме меня, этого не смог бы. Таких, как она, не всякий раскусит; кроме того, надо иметь сходную кровь. Она бунтовала. Как я уже говорил, Элис боялась себя. Знала, что поставлено на карту. Ну конечно, в ней было нечто солнечное, веселое, детское — она входила в те роли, которые играла, уговаривала себя, что она и есть прелестная Прозерпина, дочь Деметры, а я — злодей Плутон. Поэтому я как-то купил копию картины Рембрандта. Помнишь это великолепное полотно, где изображено, как Плутон похищает крошку Прозерпину, малышку Прозерпину? Он везет ее на адской колеснице, а она вскочила ему на грудь, расцарапала лицо. Чудо, какие гримасы строит Плутон… Но что может сделать Прозерпина? Однако у нас все было по-другому. Элис сама пришла, бросилась ко мне. Я завлек Элис, но еще и освободил от себя. Выкурил лисицу из норы. Разумеется, она кусалась. Мне много пришлось повозиться с ней, Кен. Если бы ты только знал, как эта женщина — всем женщинам женщина — занимала меня всю жизнь! Ты этого не замечал. Ясно, это было наше с ней дело, очень личное… Никого мы не могли в него посвятить. И она и я обходились без третьих лиц. Ибо для нас не существовало возможности бежать или прекратить борьбу. И при этом мы оба ничего бы не выиграли. Из всего этого ты, Кен, заметил только одно, — вспомни-ка, — заметил, что я перестал скакать с места на место и в некотором роде поменял профессию: из разъездного корреспондента превратился в писателя — начал сочинять романы и рассказы.

— Это и сделало тебя тем, кем ты стал.

— Стало быть, ты знаешь, кому я всем обязан и как зовут мою музу. После женитьбы я больше не мог путешествовать, я был незаменим. В ту пору мои знакомые насмехались надо мной — я стал надомником. О, боже, это оказалось куда опаснее, чем заморские путешествия. С того времени я так много занимался ею и собой, что прекратил дальние странствия. Однако в действительности я совершал куда более отчаянно-смелые вояжи, нежели раньше. Я беспрестанно крутился вокруг нее и притом сам прокладывал себе пути — конечно, в воображении, в так называемом воображении, которое куда более реально, чем так называемая наиреальнейшая реальность, доступная нашим органам чувств. (Это я не устаю повторять и проповедовать.)

Кен подтвердил:

— Знаю. К счастью, сам ты не оторвался от реальности, не ушел в фантастику.

— Но, мой милый друг, дражайший Кен, люди, ушедшие в фантастику, не обладают фантазией. Обладать фантазией — значит уметь до предела ощутить действительность. Элис могла сидеть перед тобой, идти рядом, повернуть к тебе лицо, обхватить руками колени или откинуть назад свои каштановые волосы — копну своих волос — и сцепить на затылке пальцы. И вот, чтобы унять волнение, перевести ее жесты в слова, я должен был с утра до вечера, с утра до вечера писать; моих наблюдений хватало для целых романных глав. Всего я так и не смог изобразить на бумаге.

Кен знал свое дело. Он не прерывал Гордона. Гордон явно старался ободрить и защитить себя, он хотел оправдаться. Придумывая и нагромождая все новые и новые аргументы. Гордон пытался спрятаться за ними — ему следовало во что бы то ни стало осмыслить то, что с ним случилось.

Однажды он произнес такую фразу:

— Элис была солнцем, а я — планетой.

Его слова прозвучали жалобно, умоляюще; Гордону очень хотелось, чтобы ему поверили.

— Ах, — сказал он как-то и замурлыкал романс (это был романс Шумана: «Мне горечь этих женских слез // Навек все отравила…»). Да, я отравлен. Кто меня исцелит, где я найду противоядие?

И опять он впал в беспокойство; его начало трясти, он стал клясть Элис и придумал новый тезис (но ни одним словом не обмолвился об ужасной сцене на чердаке и об Эдварде, не сказал даже, что сам убежал из дому). Новый тезис был о человеческом одиночестве; дескать, индивидуализм, собственное «я» люди просто придумали себе в утешение. Он восхвалял Элис.