на йоту не верила в свои способности к превращению, но стоило мне сказать о бабочке, как я ощутила ужасную жалость к себе самой.
— Я прекрасно понимаю твое состояние, — сочувственно произнес Саймура, — повышенная нервозность всегда предшествует началу работы. Но потерпи немного, это пройдет, как только ты начнешь писать.
Ничего он не понял. Неправильно истолковал мои слезы.
Саймура ушел. Как всегда после обеда, отправился в свое ателье. Я смотрела ему вслед и видела его спину — спину пожилого человека. Лицо у него хорошо сохранилось, а вот спина выдает возраст. Мне стало еще грустнее.
Впрочем, он ни в чем не виноват. Да я и не обвиняла его. Давая согласие стать его женой, я уже чувствовала, что наша жизнь сложится именно так. Наверно, во всем виновата я сама. Ведь до замужества, то есть целых тридцать лет, я только и делала, что создавала вокруг себя непробиваемую скорлупу. И все из-за страха перед собственной ранимостью, из-за малодушия. Скорлупа получилась на славу, этакий гладкий, обтекаемый кокон со светлой поверхностью. Людям было легко со мной. Они болтали, шутили, смеялись, и никто из них не подозревал, слыша в ответ мою болтовню, шутки, смех, что общаются они не со мной, а с коконом. Им было наплевать и на меня, и на кокон, а когда наплевать, возникает легкость, свобода в обращении. Да, я слыла легким человеком. А на самом деле внутри кокона ежедневно, ежечасно рождались черные слезы, дикие вопли, слова гнева. Но, просачиваясь на поверхность, фильтруясь, они становились радужными водяными брызгами, улыбками, сладкими речами. Я задыхалась, скрюченная, согнутая в три погибели внутри своей оболочки. И все же у меня была убежденность: пока я в коконе, ничто мне не грозит. Ведь если не показывать другим своего настоящего — неприглядного — лица, то не получишь и душевных ран. Можно ли назвать такое существование жизнью? Не знаю. Я знала лишь одно: разбить скорлупу могла только я сама, и никто иной. Но для этого я должна была вступить в кровавую битву с самой собой. И тут подвернулся Саймура. Я страшно обрадовалась, что мне ничего не надо предпринимать, и бросилась к нему, как в готовое, специально для меня построенное убежище. От кого и от чего я хотела спрятаться? От одиночества и постоянной тревоги из-за этого одиночества? Возможно. От жалкого моего быта, когда я постоянно должна была обменивать бездарную писанину на ничтожно малые гонорары? Возможно. Но самой главной причиной, как мне теперь кажется, были мои отношения с Тадзимой.
В ту пору я очень хотела выйти за него замуж. Я все ждала, что он протянет руку и разобьет мою скорлупу. Но он окружил себя еще более толстой скорлупой и не собирался из нее выходить. Следовательно, действовать надо было мне самой. Но я ничего не делала и только нервничала. Я хотела, но не могла, не умела заглянуть в его душу — ведь для этого тоже надо было приложить усилия. Кроме того, были и объективные причины, увеличивавшие мою нерешительность. Возраст Тадзимы — он был моложе меня, его родители — их я ни разу не видела и не представляла, что это за семья, его трудный характер и, наконец, неопределенное материальное положение, и его и мое, — все это вместе взятое возвышалось передо мной непреодолимой преградой, словно высочайшие горные вершины, при одном взгляде на которые у меня — проведшей всю жизнь в коконе и поэтому совершенно не умевшей воздействовать на внешний мир — сразу пропадала всякая надежда эти вершины покорить. Да, я не была создана для восхождений на горы. Наверно, человек, привыкший все время спокойно прогуливаться по ровной долине, даже и представить себе не может, что вершины не такое уж грозное препятствие — ведь стоит подняться на одну из них, как другие, соседние, покажутся не выше обыкновенного холмика. Но я ведь никогда не пыталась взобраться па вершину, и горы навсегда остались для меня непреодолимой преградой. Значит, я должна была отказаться от своей мечты. И вообще, я никогда не выходила из кокона, чтобы осуществить то или иное желание. Я не выходила из кокона даже для того, чтобы выбросить трупы убитых моими собственными руками надежд. Жажда денег, жажда славы, жажда любви — все они давным-давно стали мертвецами и, постепенно разлагаясь внутри кокона, превращались в черную зловонную жижу, если бы кто-нибудь разбил его снаружи, как бы мне стало хорошо, как невероятно хорошо! Но никто не пытался этого сделать, и я порой боялась пошевелиться, чтобы не захлебнуться в зловонной жиже…
Я услышала, как кто-то поднялся на нашу площадку и позвонил в соседнюю квартиру, наверно принесли цветы, заказанные Накамурой. Сделав над собой невероятное усилие, я села за стол и положила перед собой бумагу. «Сезон бабочек»… Это такое время, такой день, когда жизнь женщины вдруг вспыхивает, как яркий факел, и начинает пылать, переливаясь всеми цветами радуги — от счастья, от полноты чувств. Сезон, который не имеет ничего общего с серой будничной жизнью, с ее ворчливой, нудной тоской…
Тут, как и утром, я услышала сирены полицейских мотоциклов. Неужели опять чья-то жена превратилась в бабочку? Наверно, скоро все жены станут бабочками. Наступил сезон бабочек! Я вспомнила тот случай из моего детства. Море желтых цветов и мириады желтых бабочек…
Вскоре мои предчувствия сбылись. Однажды вечером, возвращаясь домой с покупками, я встретила управляющего нашими домами. Старик остановил меня и сообщил, что уже больше двадцати женщин превратились в бабочек. Теперь никто не думает, что они тайком сбежали из дому. Действительно, не могут же одновременно сбежать двадцать жен от двадцати мужей!
— У меня к вам большая просьба, — добавил он, протягивая мне большой сверток. — Может быть, вы будете столь любезны и передадите эту посылку госпоже Асай из сорок седьмой квартиры. С тех пор как в вашем доме появились бабочки, я боюсь к нему приближаться. Не переношу пыльцу на крылышках! У меня от нее начинается страшнейший приступ астмы. Кажется, теперь это называется аллергией, отвратительная штука — пыльца. Она пахнет точь-в-точь как пудра, которой пудрятся женщины легкого поведения. Так и обжигает, так и душит!..
Старик заморгал подслеповатыми глазами и бросил подозрительный взгляд в сторону нашего дома. Наш управляющий — убежденный холостяк и человек со странностями. Говорят, в молодости он был плотником, отличным мастером. Потом судьба свела его с женщиной легкого поведения. Коллизия была настолько трагической, что они вместе решили покончить самоубийством. Она умерла, но его спасли. С