Михаил Семенович вздохнул.
— Хочешь знать, какую сторону я займу?
Бенкендорф молчал. Ему как-то неловко было спрашивать друга, не вступил ли он в какую-нибудь мерзость.
— Миша, ради всего святого…
— Я не принадлежу ни к одному обществу.
Александр Христофорович облегченно вздохнул.
— Почему правительство не принимает мер? — с раздражением спросил граф.
Вопрос был риторический. Бенкендорф промолчал.
— Государь собирался посетить Крым в середине этого года?
— Он наметил поездку на юг. Императрица совсем больна. Но куда именно они направятся, пока тайна…
Воронцов подобрал камешек и забросил его в воду.
— Куда бы ни направились, меня не объедут.
Конец августа 1825 года. Санкт-Петербург.
С годами Аракчеев не менялся. Та же непропорционально большая голова на тонкой шее. Простодушная грубоватость черт и цепкий взгляд глубоко посаженных глаз, цвет которых император забывал сразу же, как только отворачивался.
— Друг мой. — Александр указал рукой на кресло. — Мы все обдумали. Я отправляюсь в первый день сентября и поскачу так быстро, как только смогу, чтобы достичь Таганрога через две недели. Елизавета тронется за мной.
— Смею уведомить. — Гость приблизился к столу и, опершись на его крышку, навис над государем, подобно грозному утесу. — Все дороги, позволяющие вашему величеству объехать крупные города, готовы. Время пребывания на станциях сокращено до минимума. Официальные встречи отменены. Вы сможете следовать с особенной скоростью, если соизволите спать в карете.
— Прекрасное решение, — одобрил император. — Так и поступим.
— Таганрог надежно прикрыт южными военными поселениями, — продолжал граф. — И войском донских казаков. У них нет сношений с остальной армией. По первому вашему приказу они станут патрулировать дороги, никого не допуская к городу.
— Спасибо, Алексей Андреевич. — Государь с чувством пожал деревянную руку любимца. — Сколько лет ты мне служишь, принимая на себя самую неблагодарную работу! Получая всю грязь, которая в противном случае была бы вылита на меня.
Аракчеев посчитал нужным промолчать, но несколько раз шмыгнул губчатым носом, показывая, что растроган до слез.
— Помните, ваша задача: ничего не начинать самому. Пусть себя покажут. Думаю, отсутствие в столице мужской половины августейшего семейства способно их спровоцировать. Далее ваша партия. Захватите всех сразу. В один день. Списки вы знаете. Достаточно малейшего повода. Но он должен быть!
Граф поморщился. С этой публикой не годилось церемониться. Его бы воля… Но воля царская.
— И последнее. Самое тяжелое для вас. Вы должны совершить это без малейшей ссылки на меня. Как бы своей властью. Я явлюсь с юга судить и миловать. Многие будут прощены. Но до этого вы должны узнать у них все. За такое самоуправство вам придется пострадать. Ибо общественное мнение — не шутка.
Аракчеев по-волчьи ухмыльнулся, обнажив ряд крепких желтоватых клыков. Разве впервой ему ходить в болотных сапогах там, где его величество не может пройти в бальных туфлях? Впрочем, на этот раз благодетель требовал слишком многого.
— А если остальные сановники воспротивятся?
— Военного министра Чернышева и начальника Главного штаба Дибича я увожу с собой. У других нет реальной силы.
— А Милорадович?
— Он получит соответствующие распоряжения. — Император смотрел на любимца ласково и призывно. — Я сознаю всю глубину вашей жертвы, Алексей Андреевич. Но в ваших руках судьба империи. И моя.
Граф поклонился.
Тульчин.
Начальник штаба 2-й армии Киселев не был удивлен, когда к нему пожаловал наместник Новороссии. Их связывало отдаленное родство и близкая дружба. Более того, Павел Дмитриевич обрадовался, потому что пребывал в подавленном состоянии. Буквально за день до приезда Воронцова из Тульчина ускакал генерал Иосиф де Витт, разговор с которым очень сильно напоминал обмен угрозами.
Киселев принял гостя в собственном доме. Софи гостила в Петербурге, и роскошная квартира Павла Дмитриевича вновь начала напоминать холостяцкую берлогу. Отдав распоряжение об обеде, хозяин проводил Воронцова в бильярдную. В этой просторной комнате, щегольски обставленной английскими игральными столами, можно было говорить свободно. Граф был заядлым игроком, и оба по немому соглашению решили, что под стук шаров им будет сподручнее обсудить наболевшее.
— Вы осведомлены, что государь посетит наши места в самое ближайшее время? — спросил Михаил Семенович.
Киселев кивнул и, взяв кусочек мела, старательно натер им кончик кия.
— Отъезд из столицы намечен на первые дни сентября.
— Вы намереваетесь с ним встретиться?
Павел Дмитриевич предоставил партнеру право разбить шары. Он прекрасно понял суть вопроса. Речь шла о тайном обществе, парализовавшем всю головку 2-й армии. Киселев мог либо рассказать, либо умолчать об этом.
— Вчера здесь был генерал де Витт, — задумчиво произнес начальник штаба. — Ознакомил меня с теми сведениями, которые у него имеются о заговорщиках. Они считают его своим человеком. А он сам, как мне кажется, еще не решил, чью сторону занять. Домогался моего мнения.
Воронцов саркастически рассмеялся и, ударив по шару от центра, послал его в лузу.
— Я приехал за тем же. Вы удивлены?
Следующий удар был неудачен, и Павел Дмитриевич примостился на краю, выцеливая свой шар.
— Нисколько. Нам есть о чем подумать. — Ему удалось загнать подряд два шара. Затем он тоже промазал. — Полагаю, вас смущают те же мысли, что и меня?
О, да! Они были одного поля ягоды. Ни добрый «папаша» Сабанеев, ни верный Шурка не могли бы так понять терзания Воронцова, как либеральный администратор Киселев, упиравшийся лбом в ту же стену.
— Где наше место? — Михаил Семенович обошел стол и, опершись на кий, глянул на собеседника. — Двадцатилетний опыт говорит мне, что без крови не обойтись. Что эти люди толкают страну в бездну.
Киселев пожал плечами.
— Их это не беспокоит. Взлет карьеры, фейерверк возможностей. Мы с вами получили от войны все, что хотели. Они жаждут продолжения. Революция богата шансами.
— Шансами познакомиться с мадам Гильотен?
— Не обязательно. Были ведь и те, кто держали нож за веревку.
— Но миллионы сограждан… — Граф не стал договаривать. — Я хотел бы конституции, освобождения крестьян. Но не такой ценой.
Павел Дмитриевич тоже обошел стол и остановился возле Воронцова.
— Все, что вы говорите, для меня очень больно. Я много думал, Мишель. И вот к каким выводам пришел. Мы не можем не желать того, чего желаем. По воспитанию, образованию, просто из чувства долга и сострадания к людям. Но всего этого гораздо труднее достичь, чем кажется нашим карбонариям. Мне страшно разрушать. Им — нет. Вот разница.