Золотых дел мастер тотчас догадался, что герцогиня узнала о его возвращении и приняла все меры предосторожности.
При других обстоятельствах Бенвенуто, имевший при себе шпагу и кинжал, набросился бы на всю эту челядь и расправился с нею, но поступить так во дворце королевской фаворитки было небезопасно и могло повлечь за собой ужасные последствия. И вот вторично, против своего обыкновения, Бенвенуто подавил гнев, вложил в ножны уже обнаженную шпагу и повернул обратно, останавливаясь на каждом шагу, как лев, отступающий после битвы. Он медленно вышел из вестибюля, пересек двор и, очутившись на улице, направился в Лувр, уверенный, что король примет его в любое время.
Бенвенуто шел размеренным шагом и казался спокойным, но это спокойствие было кажущимся; на лбу у него выступили крупные капли пота, а в душе кипела мрачная злоба, мучившая его тем сильнее, чем решительнее он старался ее побороть. Ничто не было так противно его деятельной натуре, как пассивное ожидание; ничто так не выводило из себя, как пустяковое препятствие, вроде запертой двери или отказа наглого слуги. Сильные люди, умеющие владеть собой, приходят в полное отчаяние, когда перед ними встает какая-нибудь непреодолимая вещественная преграда. Бенвенуто отдал бы сейчас десять лет жизни, лишь бы сорвать на ком-нибудь свой гнев. Время от времени он поднимал голову и вперял в прохожих сверкавший взгляд, как бы желая сказать: «А ну-ка, есть среди вас несчастный, которому надоела жизнь? Я охотно помогу ему убраться на тот свет». Через четверть часа Бенвенуто был уже во дворце, в комнате пажей, и просил немедленно доложить о себе королю.
Он хотел все рассказать Франциску I и просить у него если не освобождения Асканио, то хотя бы свидания с ним. Он всю дорогу обдумывал, в каких словах выразить королю свою просьбу, заранее предвкушая удовольствие от подготовленной речи, так как был высокого мнения о своем красноречии. Между тем все эти неожиданные события, полученные оскорбления, непреодолимые препятствия, беготня, хлопоты разожгли кровь пылкого художника. В висках у него стучало, руки дрожали, сердце неистово колотилось. Он и сам не понимал почему, но его духовные и физические силы удвоились. Порой энергия всего дня сосредоточивается в одной минуте жизни.
Именно в таком состоянии и был Бенвенуто, когда обратился к королевскому пажу с просьбой доложить о себе Франциску I.
— Король не принимает, — ответил паж.
— Да вы не узнали меня, что ли? — удивился Бенвенуто.
— Напротив, я сразу вас узнал.
— Я Бенвенуто Челлини и в любое время имею доступ к его величеству!
— Именно потому, что вы Бенвенуто Челлини, вас и не велено принимать, — ответил паж.
Бенвенуто остолбенел.
— А! Это вы, господин де Терм! — продолжал паж, обращаясь к вошедшему вместе с Челлини придворному. — Входите, пожалуйста… И вы, граф де ла Фай, извольте войти… И вы, маркиз де Пре.
— А я? Разве я не могу войти?! — вскричал Бенвенуто, бледнея от гнева.
— Вы? Нет, не можете! Король вернулся минут десять назад и сказал: «Когда явится этот флорентиец, передайте ему, что я не желаю его видеть, да посоветуйте ему быть поскромней, если он не хочет сравнить тюрьму Шатле с крепостью Сент-Анж».
— Помоги мне, Боже! Пошли мне терпения! — глухо пробормотал Бенвенуто. — Видит Бог, я не привык, чтобы монархи заставляли меня ждать. Ватикан ничуть не хуже Лувра, а папа Лев Десятый не хуже Франциска Первого, и все же я никогда не ждал ни у дверей Ватикана, ни в приемной Льва Десятого. Но я догадываюсь, в чем дело. Король только что вернулся от госпожи д’Этамп, которая успела настроить его против меня. Да-да, так оно и есть! Будем же терпеливы ради Асканио! Ради Коломбы!
Однако, несмотря на это благое намерение, Бенвенуто был вынужден в изнеможении прислониться к колонне; у него подгибались ноги, а сердце готово было разорваться. Последнее оскорбление не только уязвило самолюбие, но и задело его лучшие чувства. Душа Челлини преисполнилась отчаяния и горечи, плотно сомкнутые губы, мрачный взгляд и судорожно сжатые кулаки свидетельствовали о силе его скорби.
И все же через минуту он взял себя в руки; тряхнув головой, откинув упавшие на лоб волосы, он твердым, решительным шагом вышел из дворца. Все присутствовавшие при этой сцене с невольным уважением глядели ему вслед.
Но если Бенвенуто казался спокойным, то лишь благодаря своему исключительному самообладанию, ибо на самом деле он чувствовал себя, как загнанный олень. Некоторое время художник шел, не давая себе отчета, куда идет и зачем; он видел вокруг только серый туман, слышал лишь шум собственной крови и спрашивал себя, словно пьяный, сон это или явь. Неужели его, знаменитого мастера Бенвенуто Челлини, баловня пап и королей, перед которым настежь распахивались все двери, трижды выгнали в течение одного часа! И, несмотря на это тройное оскорбление, несчастный вынужден был подавить гнев. Он не смеет дать волю чувствам, пока не спасет Асканио и Коломбу! Бенвенуто казалось, что все прохожие, будь то беззаботные гуляки или спешившие по делам горожане, читали написанные на его лице позор и отчаяние. И, быть может, впервые за всю жизнь этот незаурядный человек усомнился в себе. Наконец, после четверти часа беспорядочного, бесцельного, панического бегства, Бенвенуто очнулся и поднял голову; упадок духа прошел, он снова был полон энергии.
— Посмотрим! — громко воскликнул он, одержимый единственной мыслью, единственным желанием. — Посмотрим, сумеют ли они унизить ваятеля, как только что унизили человека! Посмотрим, Челлини, что скажут они, когда ты снова заставишь их восхищаться твоей работой! А ну-ка, Юпитер, докажи, что ты по-прежнему властвуешь не только над Олимпом, но и над простыми смертными!
С этими словами Бенвенуто, увлекаемый поистине сверхъестественной силой, быстро зашагал по направлению к Турнельскому замку — бывшей резиденции королей, где все еще жил престарелый коннетабль Анн де Монморанси. Несмотря на все свое нетерпение, Бенвенуто удалось попасть к главнокомандующему Франциска I, которого вечно осаждали придворные и просители, лишь после целого часа ожидания.
Анн де Монморанси — высокий, слегка согбенный годами старик, высокомерный, холодный, сухой, с живым взглядом и отрывистой речью — вечно был не в духе и постоянно ворчал. Вероятно, он счел бы себя униженным, если бы кто-нибудь застал его улыбающимся. Каким образом мог понравиться этот угрюмый и пожилой человек обаятельному, любезному королю Франциску? Очевидно, разгадку следует искать в законе сходства противоположностей. Франциск I владел тайным искусством очаровывать даже тех, кому он отказывал; коннетабль, напротив, приводил в ярость даже тех, чью просьбу он удовлетворял. Не блистая талантами, он тем не менее сумел внушить королю доверие своей непреклонностью старого вояки и важностью истого диктатора.