Во имя протухшей требухи сифилитичных проституток! Барбаросса скрипнула зубами. Даже если гомункул, напуганный ее угрозами, будет держать рот на замке, едва ли это сильно облегчит ее участь. Не надо обладать дьявольской прозорливостью, чтобы понять, что гомункул не ее собственный. Более того, стражникам наверняка не составит труда установить, у кого он был украден.
Многие хозяева украшают банки с гомункулами медными шильдиками, на которых выбито его имя — или их собственное. А иногда даже монограмма и адрес. Гомункул — это тебе не фунт табаку, это ценное имущество, которое рачительный хозяин бережет как зеницу ока, не хуже, чем собственного рысака. Был ли такой шильдик на похищенной ею банке? Барбаросса ощутила неприятные холодные коготки, мягко роющиеся в ее потрохах. Там, в гостиной у старикашки, она была слишком занята, чтобы пристально разглядывать банку, да и позже, улепетывая от голема без оглядки, занимала голову совсем другими вопросами. Если есть… Черт, возможно в самом деле стоило схоронить гомункула где-нибудь в канаве, чем шляться с ним по городу. Эта чертова стеклянная банка, которая к ней привязалась, может быть опаснее сташестидесятифунтовой бомбы с подожженным шнуром…
Чертова разиня! Никчемная профура! Тебе место в ландскнехтском обозе, а не в «Сучьей Баталии»! Панди была права, сытая жизнь высушивает мозги, ее собственные, должно быть, давно превратились в ветхие лоскуты!
Убедившись, что хозяин все еще возится в кухонном закутке, не спеша подавать на стол, а прочие посетители «Хромой Шлюхи» проявляют к ней не больше интереса, чем к своим тарелкам, Барбаросса осторожно придвинула к себе ногой стоящий под столом мешок. Ей чертовски не хотелось вновь вынимать из него злополучную склянку, тем паче не хотелось смотреть во влажные и темные, как раздавленные сливы, глаза нерожденного существа, глотающего питательный раствор в своей стеклянной темнице. Но ей надо было убедиться. Чтобы не усугубить очередной глупостью свое и так не самое завидное положение.
Гомункул не улыбался. И не спал, как она надеялась. Поджав лягушачьи лапки к животу, он покачивался в водах его собственного крохотного океана, безучастно глядя перед собой. Гигантская амеба, которой адские владыки смеха ради придали человекоподобные черты. Мелкий ублюдок, единственное предназначение которого — доставлять всем окружающим хлопоты и неприятности.
— Не вздумай даже тявкнуть, — тихо, но очень отчетливо прошептала Барбаросса, впившись в него взглядом, — Иначе намажу на хлеб вместо паштета. Смекнул?
Гомункул не отозвался. Глаза его едва заметно шевельнулись, на лбу дернулась какая-то тонкая подкожная венка. Сейчас, на свету, сделалось видно, что кожа у него не розовая и мягкая, как это бывает у новорожденных, напоминающая хорошо выделанный бархат, а рыхлая, серовато-желтого оттенка, как у дохлой ящерицы. Неприятная кожа, кажущаяся шершавой и сухой даже на вид. Нос — бесформенная бородавка, внутри которой еще даже не оформились хрящи. Вместо хера и бубенцов, как это приличествует существу мужского пола, лишь крохотный пустопорожний мешочек, слабо колышущийся в течении жидкости. Пальцы — жалкие сросшиеся плавнички, которыми невозможно было бы сжать даже куриное перо. Не то отсохли, не то не успели сформироваться. Живот — выпученный, округлый, но неправильной формы, а вместо пупа — небольшая сухая язва.
Ну и уродец… Не требовалось обладать познаниями Котейшества по части всяких мелких тварей, чтобы понять — старикашкин отпрыск был вытащен из породившей его утробы не вчера и не на прошлой неделе. Этот херов маринованный младенец проторчал в банке не один месяц, а может и… Год, подумала Барбаросса, с отвращением разглядывая этот несуразный плод. Черт, может и больше. Может, все три или пять. Гомункулы обыкновенно живут лет до семи, крохи чар, заключенной в их несформировавшихся тельцах, не хватает на долгий срок, пять лет для них — глубокая старость. Конечно и профессорский Мухоглот не был юношей, но этот… Как знать, не рассердится ли Бурдюк, когда они с Котейшеством притащат ему этакий фрукт? И не разложится ли он, чего доброго, в банке на следующий день, превратившись в плесень и деготь?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ну и сколько лет ты прожил на этом блядском свете? — мрачно поинтересовалась Барбаросса, крутя банку под столом.
Гомункул не ответил. Скривился, отчего кожа на его получеловеческом-полурыбьем лице неприятным образом дернулась, и стал смотреть куда-то вбок, в сторону от нее. Никак, заделался великим молчальником, усмехнулась Барбаросса, а как прежде голосил на всю улицу…
«Страшная ведьма с лицом, похожим на обожженную кочерыжку! Я здесь! У нее в мешке! На помощь! Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу! Эта воровка похитила меня! Зовите стражу!..»
От злости у нее свело кулаки, так что она едва не выронила злосчастную банку на пол. Не будь она достаточно сообразительна и проворна, сейчас уличные крысы Верхнего Миттельштадта растаскивали бы по норам ее зубы, хрящи и окровавленные космы.
— Ну и паршивый у тебя нос, — буркнула она, — Никак сифилис? Впрочем, от кого бы ты мог его подхватить? Уж не от утопившейся ли в твоей банке канарейки?
Гомункул не ответил, но личико вновь дернулось. Он понимал ее. Отлично понимал. Но был достаточно сообразителен, чтобы, осознав тяжесть своего положения, держать язык за зубами. Умный ублюдок. На фоне старины Мухоглота он сам мог бы сойти за профессора… Барбаросса усмехнулась собственной шутке.
Ничего, когда Котейшество очистит его память, он сделается покладистым и послушным. Проведет при кафедре спагирии еще не один год, безропотно снося ядовитые остроты и немудреные насмешки следующего поколения юных сук, воспитанных Броккенбургом. Может и мух тоже научится глотать живьем на зависть своему предшественнику…
Барбаросса нахмурилась, крутя банку в руках. Какая-то мысль, задетая, потревоженная, но так и не вылезшая наружу, царапала изнутри острым ноготком. Эта мысль отчего-то зашевелилась стоило ей вспомнить, как кричал гомункул, вот только после того сразу замерла, точно мертвый плод в матке. Все попытки растормошить ее и извлечь наружу приводили лишь к мучительному зуду в затылке.
Дьявол. Если память Котейшества представляла собой большую просторную библиотеку с высокими окнами, чистую и опрятную, как операционная, то ее собственная — походный сундук ландскнехта, набитый вперемешку жратвой, портянками, сухарями да второпях награбленным добром. Запустив в него руку, нечего и думать достать с первого раза то, что нужно.
Фон Лееб. Вот что она вспомнила, уцепившись за эту мысль и вытащив ее на поверхность, точно упрямый сорняк.
Так кричал гомункул — «Я хочу домой, к своему хозяину, господину фон Леебу!».
Это имя почему-то зацепилось за мелкую складку в подкладке памяти, завязло в ней, а теперь вдруг вылезло наружу, отыскав для этого чертовски неподходящий момент.
Барбаросса ощутила разочарование. Замечательно, сестрица Барби, просто замечательно. Ты навскидку не назовешь и половины великих адских владетелей, ты забыла половину алхимических формул и преобразований, из твоей дырявой головы давно высыпались тысячи вещей, которые ты когда-то прилежно штудировала — зато ты отчего-то запомнила имя никчемного старика, у которого украла гомункула. Без сомнения, оно принесет тебе значительную пользу на твоем жизненном пути!..
Черт, так уж была устроена ее память. Вместо того, чтоб сохранять вещи значимые и нужные, она сохраняла всякий никчемный вздор, который только мешал соображать и лез наружу в самый неподходящий момент. С такой головой впору работать на мельнице, таскать мешки и ворочать жернова, а не мнить себя ведьмой…
Фон Лееб, фон Лееб… Отчего-то же ее память, эта никчемная разбойница, сунула это имя в мешок, мгновенно опознав в нем что-то важное? Сунула — и мгновенно забыла, зачем. Прелестно. Может, оно несло в себе какой-то смысл или, тем паче, какую-то опасность? Фон Лееб… Может, хозяин гомункула — какая-то важная шишка в городском магистрате, один из влиятельных советников господина Тоттерфиша? Почтенный, вышедший на пенсию, военачальник? Богатый негоциант? Вспомнив убогую обстановку гостиной, занюханную мебель, никчемные акварели на стенах, засыпанные мышиным пометом углы, Барбаросса чуть не фыркнула. Нет, господин фон Лееб, в прошлом счастливый владелец гомункула, не был ни кронпринцем инкогнито, ни соратником короля Матиаса. Всего лишь занюханным солдафоном, доживающим свои дни в глухом, отгороженном от всего мира, углу.