Общественный темперамент вносил в студенческую жизнь массу забот. Аня шла как по лестнице: комсорг, член факультетского бюро, секретарь комитета комсомола.
Подала в партию большевиков. Собрала рекомендации, но…
* * *
В саратовском Институте сельскохозяйственного машиностроения был очень популярный лектор по марксизму — Иосиф Кассиль. Брат знаменитого в то время детского писателя Льва Кассиля. Последний даже сделал брата Оську героем детской книжки «Кондуит и Швамбрания».
На лекции Иосифа Кассиля обычно набивались полные залы. Он написал книгу «Крутая ступень». В ней те, кому это было нужно, проследили симпатии к Троцкому. В 1936 году, когда Сталин разоблачал троцкистско-зиновьевский блок, Иосиф Кассиль пошел туда, откуда не все возвращаются.
Люди любили и втайне жалели Иосифа. Но никто вслух этой жалости не высказывал. Соседка Ани Любимовой по общежитию Леля читала книгу «Крутая ступень». За одно это ее исключили из комсомола! Аня тоже оказалась виноватой — она видела книгу в руках Лели и не предупредила ее, что книга вредная, то есть «покрыла» свою подружку. И вообще проявила политическую недальнозоркость, не разоблачила вовремя врага народа, Иосифа Кассиля, своего преподавателя.
То есть, нашим сегодняшним языком говоря, не донесла на него.
За притупление политической бдительности Ане Любимовой был объявлен по институту строгий выговор с предупреждением. Человек, написавший ей рекомендацию в партию, забрал рекомендацию. О каком вступлении могла идти речь! Будучи очень трепетной комсомолкой, она сильно переживала.
Выговор сняли с Анны Любимовой лишь три года спустя, когда избирали на очередную комсомольскую работу.
Поиск своего пути в жизни и работе привел Анну Любимову в Москву. Опыт красного обоза пригодился ей в работе по перевозке сельскохозяйственной продукции. Природный дар организатора бросал Аню в самое пекло так называемых «грязных» проблем жизни села: эксплуатация автотранспорта, повышение коэффициента пробега и тоннажа сельскохозяйственных машин… Она даже написала брошюру на эти темы.
Работу свою делала она аккуратно, любила ее. Одно плохо — общество грубое, мужчины-шоферы. Матерятся. А она слышать не может…
Несколько раз поставила на место одного, другого. Умела поставить. Случалось, она идет и слышит: «Ребята, брось материться, Аня идет».
Долго замуж не шла. Никто не нравился. Уж очень грубые были вокруг мужчины.
В войну работала без сна и отдыха. К концу войны, в 1944 году, послали ее в командировку на Волгу организовать хлебозаготовки. Трое мужчин и одна она. Был среди этих троих тихий такой, мягкий человек. Вечерами, после работы, гуляли вместе над Волгой, слушали гудки пароходов.
Аня уезжала. Трое ее спутников оставались. В тамбуре вагона он сунул ей в руку записку: «Прочтешь, когда поезд тронется».
Прочла. Он писал, что рад встрече, надеется в Москве продолжить знакомство, просит написать ему письмо.
Написала. Через несколько месяцев они поженились. И прожили вместе в любви и согласии 42 года. Своих детей было трое: Елена, Вера, Владимир. И дочь его от первого брака, Лидия.
* * *
«Константин Устинович был такой чуткий, добрый, внимательный человек, — рассказывает Анна Дмитриевна. — Когда он окончил Высшую партийную школу, сразу же после войны, его послали секретарем обкома партии по пропаганде в Пензу. Там родились две наши дочки: Леночка и Верочка. Работал он много. Раньше двух-трех ночи не приходил. Я не сплю, жду. Придет, умоется, дам ему поесть. А потом — мы жили в маленьком флигельке — выйдем, сядем на крыльце флигелька и сидим, разговариваем, встречаем зарю. Иногда молчу, а он говорит: «О чем ты думаешь? Думай вслух. Надо вместе думать».
Он всегда замечал настроение человека. Не любил фальши и лукавства. Не выносил, когда люди привирали ему. Ругал за это. Но легко забывал, если люди не повторяли ошибок. Всегда — и в Пензе, и потом в Кишиневе, в его кабинете дольше всех по вечерам свет горел. Приходил домой весь напряженный.
Я приловчилась. Вижу — он мыслями еще не дома, — открою ему, молчу, не зову ужинать. Он пройдет в дом, ляжет на кровать. Закроет глаза. Я войду первый раз — глаза закрыты. Выйду. Войду второй раз. Откроет глаза, но взгляд отчужденный, не видит меня. Опять уйду. В третий раз приду — он смотрит на меня, улыбается — значит, пришел в себя. «Пора, — говорю, — поужинать».
Когда он бывал по воскресеньям дома, всегда как праздник. Остроумный, веселый. Добродушный. Все реакции быстрые. Общей культуры, конечно, было мало. Я это всегда чувствовала и хотела бы ему помочь, да как? В театр редко вытащишь — все некогда, некогда. Он ведь был из большой крестьянской семьи. Мать его умерла в 1919 году от тифа, ему тогда было восемь лет, и еще были две дочки и сын. Отец женился на очень злой женщине. Детям пришлось хлебнуть горя. Там, где была их деревня, теперь все затоплено новым морем. Называлась она Большая Тесь. Нет ее теперь. Всю переселили в Новоселово.
Когда мы жили в Пензе, я работала, потом дети пошли. Когда приехали в Кишинев, я хотела сразу же начать работу, а сестра Константина Устиновича, Валентина, женщина с сильным, властным характером, говорит мне: «Ты — эгоистка. О нем и о детях не думаешь. Чего тебе не хватает? Муж на такой работе! У него слабые легкие, за ним уход и уход нужен, а ты свои личные интересы ставишь выше семьи».
Так я на работу и не пошла. Жалела, конечно. А потом, когда мы в Москву переехали (Брежнев, покидая Молдавию, забрал с собой тех работников, на которых мог положиться. — Л.В.) и поселились в доме на Кутузовском проспекте, я стала председателем общественного совета университета культуры при домоуправлении. Чувствую, что нужна людям со своими уже престарелыми организаторскими способностями.
Понимаете, тут у нас, в университете, слушатели — старые люди. Дети рабочих и крестьян. Всю жизнь работали на партийных, комсомольских работах, пятилетние планы выполняли, и культура их обошла. Они с удовольствием ходят на занятия. Говорят, что им занятия очень помогают ориентироваться в новых условиях жизни. Есть о чем с внуками говорить…
В Кишиневе родился у нас с Константином Устиновичем третий ребенок, сын Владимир. Муж редко его видел — все дни на работе. Однажды я даже его приревновала. Обычно приходит домой в два-три, а тут пришел в пять. Я всю ночь на иголках, нервы не выдерживают. Смотрю в окно не отрываясь. Вижу — появляется в конце улицы. Входит в дом. Я ему говорю: «Ты бы уже совсем не появлялся. Оставался бы там, откуда пришел».
А он отвечает: «Жданов умер. Мы всю ночь соболезнование сочиняли».
* * *
— Анна Дмитриевна, — подхожу я к деликатному углу беседы, — а как вы отнеслись к назначению Константина Устиновича Генеральным секретарем?
— Как отнеслась? — спокойно отвечает Анна Дмитриевна. — Как тут можно было отнестись?
Пришел он и с порога говорит: «Утвердили!»
«Куда, говорю, утвердили, в могилу? Ты туда спешишь?»
Он стал объяснять мне, что все долго обсуждали. Решили, что у Черненко большой опыт работы, он аккуратный, исполнительный…
Он в самом деле очень опытный, аккуратный, исполнительный работник. Делопроизводство поставил на высокий уровень. При нем в ЦК ответы на письма шли четко. Научил людей работать. Организовал работу Политбюро — все материалы для Политбюро готовились тщательно. Хорошо наладил фельдсвязь. До сих пор фельдсвязисты вспоминают его добрым словом. Думаю, организатор он был замечательный, но…
Последний год его жизни страшно вспоминать. Я все, конечно, понимала: что он смертельно болен, уходит из жизни, что ему нельзя выносить такие нагрузки, но что могла поделать! Когда человек попадает в систему «девятки», он совершенно перестает принадлежать себе и своим близким. Сколько раз я бежала следом за его сопровождением, хватала их за пиджаки: «Куда вы? Посмотрите на него, ему нельзя вставать с постели!»
Кто меня слушал?
«Нужно, Анна Дмитриевна, его люди ждут, он — государственный человек».
Этот красный телефон, когда появился… Я так ею боялась…
— Какой красный телефон? — спрашиваю я.
— Телефонная связь главы государства. Как только Константина Устиновича назначили Генеральным секретарем, тут же появился в доме красный телефон. Прямо у кровати.
Я, конечно, берегла Константина Устиновича. Поставила телефон рядом с собой. Как зазвонит, я первая хватаю трубку. Спрашиваю, в чем дело. И по обстоятельствам чувствую — нужно будить его или нет. Всегда спрашиваю, если чувствую, что можно бы не будить: «До утра терпит?» Если отвечают, что терпит, прошу позвонить утром.
А у самой сердце из груди выскакивает. Знаете это чувство, когда среди ночи вас будит телефонный звонок?