Читать интересную книгу Могикане Парижа - Александр Дюма

– Тогда ты только даром теряешь время.

– Нет, я, может быть, теряю его так же, как терял Дант, любя Беатриче, Петрарка – Лауру или Тасс – Элеонору.

– То есть, другими словами, ты не хотел взять состояния из рук жены, но охотно приобретешь уважение, славу благодаря любовнице… Логично ли это, Петрюс?

– В высшей степени логично, дядя.

– И каким же чудным творениям обязан ты этой твоей Беатриче, Лауре или Элеоноре?

– Вы помните, дядя, мою последнюю картину?

– Это самая лучшая из всех, в особенности с тех пор, как ты ее подправил.

– Лицо девушки, черпающей воду из бассейна, кажется, вас совершенно удовлетворило?

– Действительно, оно мне особенно понравилось своей оригинальностью.

– Вы спросили, где я взял эту модель?

– И ты ответил, что это продукт твоего воображения, но это тогда же, замечу вскользь, показалось мне маленьким хвастовством.

– Действительно, я вас недостойно обманул, бессовестно обманул, дядя.

– Разбойник!

– Моделью послужила мне она.

– Она?.. Кто она?

– Вы желаете, чтоб я назвал ее?

– Как – желаю ли? Конечно.

– Заметьте, что я не имею ни надежды назвать ее женой, ни дерзости ждать, что она согласится стать моей любовницей.

– Еще больше причин назвать ее. После такого предисловия скрытность неуместна.

– Это мадемуазель…

Петрюс вдруг остановился: ему представилось, что он совершает преступление.

– Мадемуазель… – повторил генерал.

– Регина.

– Регина де Ламот Гудан?

– Да, дядя.

– Ох! – вскрикнул генерал, быстро откидываясь на спинку кресла. – Ох, браво, племянник! Если бы между нами не было стола, я бросился бы тебе на шею и расцеловал тебя.

– Что вы хотите этим сказать?

– А! Я хочу сказать, что существует Бог для честных людей.

– Не понимаю.

– Я хочу сказать, что ты будешь моим Родриго – ты отомстишь за меня.

– Да объяснитесь, ради всего святого!

– Друг мой, спрашивай у меня, что хочешь. Первый раз в жизни ты доставил мне счастье, о каком я никогда и не мечтал.

– О, дядя, я парю в облаках. Можно продолжать?

– Нет, не здесь, дитя мое: я философ, эпикуреец. Свежесть твоей повести плохо согласуется с запахом бараньего филе и кислой капусты. Перейдем в зал. Франц, самого превосходнейшего кофе, молодец мой! Самых тонких, ароматных ликеров! Франц, ты можешь снова надеть крест и нашить галуны: я прощаю тебя по милости моего племянника. Пойдем, Петрюс, дорогое дитя моего сердца! Итак, ты любишь Регину де Ламот Гудан?

Говоря это, генерал обнял Петрюса с нежностью и грацией, свойственной только молодому человеку.

Так они прошли мимо Франца, стоявшего в своей обычной позе: левая рука по шву, правая – возле лба; лицо его сияло радостью и гордостью, когда он тихо повторял:

– О, мой добрый генерал, мой добрый генерал!

VIII. За кофе

Генерал сказал бы непреложную истину, назвав себя последователем школы Анакреона, рабом сластолюбивого сибаритства.

Все его обычаи и обстановка выдавали любовь ко всему комфортабельному, изысканному. Он не мог иначе пить бордоские вина, как в особенных рюмочках, прозрачность которых бросает вызов тонким хрусталям и, лаская взор и губы, не дает измениться ни цвету, ни аромату. Точно так же он пил и кофе: не иначе, как в китайских чашечках или из севрского фарфора.

Дымящийся и пахучий кофе подавался в серебряном вызолоченном кофейнике, которому соответствовала точно такая же сахарница, две тончайшие чашки с золотыми цветами и четыре графинчика с разнообразными тонкими ликерами.

– Ну, – начал генерал, толкая племянника в кресло, – садись ты тут, а я – здесь, и давай пить кофе по примеру философов, утверждавших, что надо было много времени, усовершенствований, гениальных людей и лучей жгучего солнца, чтоб создать эти два напитка – произведения двух противоположных концов света.

Но мысли Петрюса были направлены совсем в другую сторону.

– Милый дядя, – сказал он, – поверьте, что в другую минуту я наслаждался бы этими превосходными ликерами подобно вам, конечно, с меньшим пониманием их достоинства. Но теперь – вы должны понять меня – все мои силы, физические и моральные, сосредоточиваются на одном вопросе, который я прошу позволения возобновить! Что можете вы видеть хорошего в моей любви к дочери маршала Ламот Гудана, которая вас так порадовала?

– Я тебе все это объясню, только дай мне напиться кофе. Помнишь, я тебе говорил перед тем, как сесть за стол, что хорошие яства способствуют изменению воззрений на вещи?.. Ну, так вот, дорогой друг, теперь, когда я пообедал, все представляется мне в розовом свете, и я тебя от души поздравляю. Дай мне напиться кофе, и я поясню тебе мое поздравление.

– Значит, вы тоже находите ее прелестной? – спросил Петрюс, поддаваясь сладкому очарованию, которое овладевает влюбленными незаметно для них самих, когда разговор коснется предмета их любви.

– Нахожу ли я ее прелестной? Черт возьми, это немножко трудно… Я скажу только, что это одна из красивейших женщин Парижа. Припоминая лицо ее, я нахожу в нем сходство с нимфой Овидия… Ты, брат, сильно влюблен! Тем лучше, тем лучше! Я люблю видеть молодость, борющуюся с этой всемогущей силой любви. Я сказал неправду: она не имеет ничего общего с нимфой Овидия: это героиня современного романа в самом глубоком значении этого слова.

– О, дядя, совсем напротив: если меня что и влечет к Регине и очаровывает, так это полное отсутствие в ней желания нравиться.

– Как, разбойник?! Ты смел влюбиться без ведома дяди и еще не хочешь позволить ему рассмотреть твою возлюбленную?

– Я имел полное основание быть скрытным, будучи уверенным, что вы побраните меня…

– Позавидуйте мне, скажи, счастливец! В жизни, должно быть, везет только сыновьям разбойников!.. Итак, этого факта нельзя не признать, ты влюблен. Очень влюблен?

– Ради бога, дядя, не называйте любовью то чувство, которое я испытываю к Регине.

– А!.. Но как же ты прикажешь его называть? Посмотрим.

– Право, не знаю… Но в большинстве случаев словом «любовь» принято определять чисто материальный инстинкт или чувственность. Неужели вы полагаете, что я испытываю к этому очаровательному созданию такое же чувство, какое испытывает к женщине ваш привратник?

– Браво, Петрюс! Продолжай, продолжай, ты не можешь себе представить, до какой степени ты меня радуешь… Итак, ты чувствуешь не любовь к Регине? В таком случае объясни, какого рода твое чувство? Я, грубый материалист, человек другого века, всегда считал любовь сочетанием чувственности с самыми чистыми душевными порывами. Может, я ошибаюсь, и тем лучше. Есть другое чувство, более тонкое, прекрасное и пылкое. Мне бы хотелось покороче с ним познакомиться, но я в отчаянии, что так поздно узнаю о его существовании…

– Вы смеетесь надо мной, дядя. Но верьте моему слову, я сказал вам правду. То, что я чувствую к Регине, в сущности, не имеет названия нa обыкновенном языке. Это что-то свежее, томительное, сладостное, высокое, как она сама, и она одна могла внушить мне это чувство. О, милый дядя, вы говорите, что, несмотря на вашу опытность, вам чувство это неизвестно, и я не удивляюсь: ни один человек не мог испытывать того, что испытываю я теперь!..

– Поздравляю тебя, мой милый, – сказал генерал, глотая последнюю каплю кофе, – и повторяю, что, с известной точки зрения, ты делаешь мне действительно величайшее удовольствие, первое, за которое мне остается только благодарить тебя. Не придавай никакого значения вышесказанным мной перед обедом взглядам на общество: это были кошмары, навеянные пустым желудком. О, – продолжал старый джентльмен, вытягиваясь в кресле и набожно опуская ресницы, – я не преувеличу, если скажу, что, если мне удастся вынюхать эту щепотку испанского табаку, я буду вполне, совершенно счастлив. Но только ты очень ошибаешься, Петрюс, мы совершенно расходимся во взглядах на этот предмет. Меня радует мысль, что твое счастье доставит массу мучений другому…

Петрюс остановил на дяде вопросительный взгляд.

– А этот другой, – продолжал дядя, – мой личный враг… Ты видишь, что я только до некоторой степени разделяю собственно твою радость, а потому и не благодари меня, продолжай лучше твое повествование. Но предварительно отведай этого рома… Я слушаю…

Генерал все еще сидел, развалясь в кресле, сложив на животе руки, и вертел большими пальцами.

– Это странно, дядя! Я не знаю, какова ваша мысль, но предчувствие обещает мне мало хорошего.

– Что тебя ждет, радость или горе, это зависит от того, как ты воспримешь то, что я сообщу тебе. Однако как в том, так и в другом случае, я не могу нанести тебе удара, не подготовив тебя. Иначе говоря, я не сообщу тебе правды, пока не дослушаю тебя.

– Но мне нечего больше рассказывать вам, дядя, кроме того, что я уже сказал. Я люблю – вот и все.

– Есть еще важный вопрос, мой дорогой, который ты обошел. Ты сказал только, что ты любишь, но не сказал, любим ли ты?