говорил по телефону со слезами на глазах.
Я пожала плечами.
— Он передумал.
Джастин тихо засмеялся.
— Похоже, он часто так поступает рядом с тобой.
Спрятав дрожь, я плотнее завернулась в халат.
— Это его прерогатива.
— Это так.
Наступила затянувшаяся пауза. Джастин сжал затылок, его безупречный костюм шептал о тончайшей ткани и деньгах.
В своей безупречной одежде он выглядел совсем иначе, чем Гил. У них были разные пути, разное прошлое, разное будущее. И все же… каким-то образом они стали друзьями.
Я немного расслабилась.
Возможно, я была в жизни Джастина, когда мы учились в школе, так же, как и в жизни Гила, но… я провела с ним лишь малую часть времени по сравнению с тем, что было у них за последний год.
Осознание того, что в эти дни я была третьим лишним, нарушало мое душевное спокойствие.
Указав подбородком на дверь ванной, я тихо сказала:
— Я не могу как следует поблагодарить тебя за то, что ты снова пришел мне на помощь. Но теперь, когда я в безопасности, могу принять душ… если ты не против?
— Тебе не нужно меня спрашивать. Это не мое место.
— Правда. — Я улыбнулась. — Ну, в таком случае… — Я щелкнула пальцами. — О, нет. Я оставила свою сумку в машине Гила. Вместе со всеми его принадлежностями для рисования и заведенным двигателем. — Неохотно повернувшись, я пошла на улицу. — Я сейчас вернусь.
Джастин двинулся, чтобы остановить меня, подняв руку.
— Прими душ. Я все принесу.
Мои глаза расширились.
— Ты уверен? Ты будешь в безопасности один?
Джастин хихикнул.
— Я уверен, что со мной все будет в порядке.
— Хорошо… — Я покраснела. — Моя сумка с вещами на ночь в багажнике. Ты не мог бы оставить ее за дверью ванной?
Он кивнул.
— Конечно. — Проходя обратно через офис на склад, он не спросил, зачем мне сумка с вещами на ночь. Не спросил, почему я ехала на машине Гила. Он вел себя так, словно все, что происходило между мной и Гилом, было вполне приемлемо. Как будто тот с самого начала знал, что это случится, если мы когда-нибудь снова найдем друг друга.
И, может, он знал это лучше, чем кто-либо другой.
В конце концов, он склеивал мое разбитое сердце, а затем латал сердце Гила.
Он был клеем для наших разбитых частей.
Возможно, он мог бы исправить то, что было сломано между нами.
Возможно.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Гил
— Прошлое —
Я жил в аду.
Последние два дня истерзали мое сердце и заставляли меня молить о решении.
Расставание в школе должно было быть ненастоящим, но каким-то образом оно стало слишком реальным. Мне нужно было вернуть все назад. Объяснить. Но чем больше времени проходило, тем ужаснее становилась правда.
Ты никогда больше не будешь разговаривать с Олин.
Угроза мисс Таллап непрерывно крутилась в моем мозгу.
Этот ультиматум было проглотить труднее, чем понять, чего она от меня хочет. Это заставило мой желудок сжиматься, а нервное беспокойство петлей обвилось вокруг моего горла.
Я должен был поговорить с Олин.
Должен был увидеть ее, коснуться ее, любить ее.
Если я не смогу заполучить Олин… черт, жизнь не стоила той боли, в которой она оказалась.
Несмотря на угрозу мисс Таллап, я приплелся к Олин, как только вышел из школы в пятницу. Со слезами на глазах и разбитым, мать его, сердцем я стоял на ее крыльце и пытался набраться смелости, чтобы позвонить в дверь и извиниться.
Рассказать ей все.
Умолять ее помочь мне.
Но ее не было дома.
Впервые за долгое время я был одинок и никому не нужен.
Не совсем так.
Я был желанен.
Только дьяволом в женской обличии.
Я просидел возле дома Олин, пока чувство голода не заставило меня уйти. И хотя не знал, к кому она обратилась из-за моего предательства, но надеялся, что она в тепле и безопасности.
Только осознание того, что ее будущее висит на волоске из-за меня и моих действий, заставило меня вернуться обратно в хибару, в которой я родился, и завалиться в грязную постель.
В ту ночь отец жестоко избил меня — благодаря одному из своих приступов ярости под воздействием бурбона, — и я провел субботу, залечивая раны. Олин снова была где-то в другом месте, когда я, корчась от боли, прибежал к ней домой.
К воскресенью решетка моей тюрьмы захлопнулась окончательно, что альтернативы я уже не видел.
Мне отчаянно нужно было поговорить с Олин.
Я не мог смириться с мыслью о том, что больше никогда не смогу поговорить с ней, что ее рука больше не коснется моей. Я всегда держал свои эмоции под замком — лучше казаться бессердечным, чем слабым, но когда дело касалось Олин, я был жалок.
Я боролся с желанием разнести окрестности в поисках ее.
Я дождался сумерек и просидел на ее улице, как бездомный бродяга.
Смотрел, как солнце не спеша ползет за горизонт, оставляя меня на произвол судьбы, которая была бы хуже всех смертей вместе взятых.
Олин избегала меня.
Я не мог ее винить.
Она ненавидела во мне все, и я был единственным, кто в этом виноват.
Но… это было воскресенье.
И мисс Таллап загнала меня в безвыходную ситуацию.
Что бы ни сделал… я был в пизде.
В буквальном смысле.
Я мог бы уйти из школы, но это означало бы оставить Олин. Мог бы рассказать директору, но это повлекло бы за собой риск того, что мне не поверят. Мог бы рассказать все Олин и сбежать с ней, но это означало бы, что ее родители — неважно, сколько они отсутствовали — выследят нас и бросят меня в тюрьму за похищение.
Какой бы вариант я ни выбрал, вывод всегда был только один.
Я в тюрьме.
Слово учителя против моего и ужасное обвинение в нападении.
Нападении?
Это она напала на меня.
И я не мог никому рассказать, потому что кто, черт возьми, мне поверит?
Парней не насиловали.
Физически это было гораздо труднее. Но я почувствовал себя жертвой насилия в той кладовке. Все выходные чувствовал, что за мной охотятся. И теперь, когда ушел с улицы Олин и направился к заднему входу мотеля «Гардения», я ощутил, что мне не оставили иного выбора.
Мисс Таллап ждала меня, держа открытой дверь пожарной лестницы, и втащила меня внутрь, как только я оказался на расстоянии вытянутой руки.
Мы не разговаривали, пока она, вцепившись в мое запястье, как сбежавший школьник,