– Сходил бы ты в поликлинику. Замечаю я, что с тех нор, как ты обедаешь в другой столовой, вид у тебя стал какой-то не такой. Животом маешься, что ли?
Витя не стал спорить, он схватил направление в поликлинику и помчался в музей. И вот теперь он стоял иа пороге бело-розового зала, склонив голову и выражая свою любовь восхищенным взглядом и глубокими вздохами.
А слух о новой богине уже разнесся по всему городу, и в музой повалили экскурсанты и одиночки.
Они торопливо проходили мимо всех других чудес искусства и природы – взволнованные парикмахеры и педагоги, математики и домохозяйки, портнихи и школьники, астрономы и водолазы, – они спешили прямо в бело-розовый зал и, увидев рыжую красавицу Дуню, замирали от восхищения.
Даже самые красноречивые экскурсоводы не находили слов, чтобы описать ее необыкновенную красоту, и они молчали, опустив свои длинные указки, которые смиренно гнулись к полу, как бы преклоняясь перед прекрасной богиней.
Так продолжалось до самого вечера, и до самого вечера у дверей стоял Витя Влюбченко. Он стоял, глубоко вздыхая, устремив восхищенный взгляд на богиню, молчаливый, мечтательный и задумчивый, как вахтер на дежурстве.
А вечером, когда все ушли и сторожа заперли двери и дремали за ними, вооруженные револьверами, рыжая красавица Дуня сказала богиням Вснеро, Диане и Юнопе:
– Hу что ж, девочки! У вас тут, пожалуй, не хуже, чем в нашей столовой. Обстановка культурная, обхождение вежливое, пьяных нет… Да и удовлетворнть духовный потребности трудящихся не так уж трудно!
Но богини молчали. Они никогда не бывали в общественной столовой, и им не с чем было сравнивать свое божественное существование.
На следующее утро служители опять обмели богинь длинными мягкими метелками и распахнули двери бело-розового зала. И опять первым появился Витя Влюбченко, которому и на этот раз не пришлось отпрашиваться с работы, потому что мастер сказал:
– Видно, не помогли тебе в поликлинике. Вид у тебя по-прежнему какой-то не такой. Наверное, диагноз не сумели поставить. Сходил бы ты, брат, на рентген.
И, сжимая в руке направление на рентген, Витя снова стоял на пороге зала, перед лицом своей прекрасной богини, трепеща от восторга и нежности.
А по коридорам и залам уже бежали экскурсоводы, экскурсанты и одиночки. Кинооператоры тащили на плечах треножники с киноаппаратами. Фотокорреспонденты на бегу щелкали затворами.
Второй день прошел так же, как и первый.
И когда опять наступил вечер, сторожа заперли двери, а богини остались одни, рыжая красавица Дуня вздохнула, зевнула и сказала богиням Венере, Диане и Юноне:
– Все-таки скучная у вас, девочки, должность.
Хоть бы вязать разрешили, я бы вам кофточки связала, как у нашей поварихи… И мужчины какие-то уж больно серьезные: чтобы за весь день ни один не позвал в кино – в жизни со мной такого не было.
Но богини и на это ничего не ответили. Они никогда не носили вязаных кофточек, и боги не звали их в кино.
И наступил третий день божественного существования рыжей красавицы Дуни.
Третий день начался, как предыдущие: у порога стоял вздыхающий Витя Влюбченко а по коридорам спешили студенты и грузчики, балерины и управдомы, поэты и маникюрши, искусствоведы и вагоновожатые, завхозы и кузнецы.
Кузнецы прибежали уже к вечеру.
Среди кузнецов был Василий Табак.
Он выпил в этот день не одну стопку водки, думая водкой залить тоску о пропавшей без вести Дуне, а когда Василий Табак выпивал не одну стопку водки, то становился таким послушным, что готов был последовать любому совету. И, зная о такой его психологической особенности, председатель культкомиссии сказал ему:
– Беда мне с тобой, товарищ Табак! В том месяце ты руку вывихнул, а теперь вот жена сбежала. И в этом, по существу, нет ничего удивительного: односторонний ты человек, товарищ Табак! Все вокруг тебя люди культурные: посещают семинары, интересуются искусством, выезжают в лес за грибами, ходят в музеи, только ты один нигде не бываешь. Отсталый и невежественный ты субъект, товарищ Табак, все равно как неандертальский человек, живший на заре нашей эры. Сходил бы хоть раз в жизни с нами на экскурсию.
И так как Василий Табак выпил в этот день не одну стопку водки, то он согласился пойти на экскурсию.
Он шел не спеша, чуть пошатываясь на своих могучих ногах, а свои железные кулачищи, чтобы не пугать людей, нес в карманах, как тяжелые булыжники.
Так дошел он до дверей бело-розового зала, но, увидев на пьедестале Дуню, остановился, и его черные брови поднялись так высоко, что если бы была на нем шапка, то она съехала бы на самый затылок.
Он стоял некоторое время молча, соображая, не выпил ли лишка, но вдруг захохотал так громко и неожиданно, что одно нежное мраморное изваяние, испуганно вскрикнув, слетело с подставки и разбилось на несколько кусков.
– Поглядите на нее! – кричал Василий Табак, бросаясь к Дуне и расталкивая экскурсоводов, экскурсантов и одиночек. – Поглядите на нее, люди добрые! На работу не ходит, дома обед не сварен, белье не постирано, муж запил, а она сидит себе здесь, все равно что кассирша!.. Эх ты, моя курносая!
– Васенька! Миленький! – закричала богиня Дуня и полезла с пьедестала прямо в громадные ручищи кузнеца.
– Караул! – кричали экскурсоводы, экскурсанты и одиночки. – Караул! Он попортит ее свежие губки! Он раздавит ее нежные плечи! Держите невежу! В милицию его! Протокол! Оштрафовать!
Свистели свистки. Звенели звонки. Маникюрши хватали его за руки. Балерины – за ноги. Искусствоведы разъясняли ему, что такое прекрасное.
– Не трожьте его! Не трожьте! – кричала богиня Дуня. – Чего вы на него напали? Человек недавно из деревни, в музеях не бывал, а вы сразу: "Милиция! Милиция!"
И, отбив своего великана от экскурсоводов, экскурсантов и одиночек, она встала на цыпочки, чтобы поправить ему галстук, и шепнула:
– Фу, какой ты, Васенька, право! Ты бы меня издали поманил, я бы незаметно к тебе вышла, а то ведь как так можно: жену в богини выдвинули, люди ей поклоняются, а ты при всех прямо на ее рабочее место полез целоваться. Вот и неприятности. – И она потащила его за руку к выходу. – Пойдем скорее, пока милиция не явилась. Хватит им здесь богинь без меня!
И они побежали из бело-розового зала. И они бежали из музея, который высился посреди площади, как айсберг посреди океана. А когда очутились в трамвае, стиснутые со всех сторон пассажирами, прекрасная богиня прижалась к своему черноволосому кузнецу и сказала:
– Ох, до чего мне надоело быть богиней! – И поцеловала его в колючий подбородок.
– Ух ты! – воскликнул Василий Табак. – А ну-ка еще!..
Так рыжая красавица Дуня и не стала богиней.
Ей был объявлен в приказе выговор за трехдневный прогул. И она осталась официанткой в столовой номер восемь треста общественного питания. А Василий Табак по-прежнему не щадил ее божественной красоты: раз двадцать в день он обнимал ее своими могучими руками, говорил: "Ух ты, а ну-ка еще!" – и целовал так крепко, будто бил молотом но наковальне.
И ей это очень нравилось.
А белокурый ноэт Вптя Влюбченко опять стал убежденным и последовательным атеистом и понял, что в наше реалистическое время нет и быть не может богов, а тем более богинь. И если бы рыжая красавица Дуня в самом деле оказалась богиней, то это находилось бы в вопиющем противоречии с материалистическим пониманием действительности.
ПЯТЬ ПАЛЬЦЕВ
Да моей руке живут пять пальцев.
Это очень беспокойные пальцы.
Я не могу ни на минуту оставить их без присмотра, чтобы они не повздорили между собой или не натворили какой-нибудь беды.
Сколько раз я просыпался среди ночи, чувствуя странное движение на своей руке, и видел, что пальцы толкаются и ппнают друг друга.
– Чего разлегся, как барин! – кричал Указательный палец и давал подзатыльник Среднему.
– Куда же мне деваться? – с достоинством спрашивал Средний, подвигаясь поближе к Безымянному.
Но мой Безымянный палец ужасный франт и чистюля.
– Не приближайся ко мне, – говорил он брезгливо, – ведь на тебе чернила.
А Мизинец смеялся, как будто его щекотали, и пищал:
– Ой, сейчас вы меня совсем столкнете с ладони!
Так они возились, пока я не сжимал их в кулак.
А однажды я проснулся от короткой и острой боли. "Что за черт, – подумал я, – обо что я мог уколоться?"
Пальцы тихонько лежали под одеялом, тесно прижимаясь друг к другу и прикидываясь спящими.
Но я чувствовал, что они не спят, а Указательный все ворочается и ворочается, будто не может найти себе места.
– Ну что, бродяга, – сказал я ему, – обо что ты укололся?
– Сам не знаю, – ответил он виноватым и лживым топом. – Наверно, в постель попала иголка.
Я зажег свет, осмотрел простыню и одеяло, но ничего не нашел. И вдруг обратил внимание на тумбочку, стоявшую возле кровати. На ней острием вверх лежала канцелярская кнопка.