Читать интересную книгу В садах Эдема - Владимир Данчук

– На!

– «Возьми»! – мимоходом поправляю я её нормальным голосом.

– Вазьми! – соглашается она, кивая.

Но я, рыча, отползаю назад и мотаю головой: яблоко должна съесть Лизанька.

– Эко мохно есть, – убеждающее говорит она, всё протягивая яблоко, – мохно! Эко не хывое (не живое), эко не ахатка (лошадка). Кухай, мегвег!

– Щедрая девочка! – смеётся Оля. – Откуси, медведь! Уж так и быть.

И рассказала мне, как попросила Лизаньку «нарисовать отесиньку»:

– С уговойствием, – ответила та и, очевидно, поймав звуковую ассоциацию, неожиданно продолжила. – Уговойственный магазин!..

Не могла никак запомнить, кто к нам приехал: «Да дядя Миша же!» – а через минут пять: «А ко эко?» – «Ну, – с досадою на несообразительность маленькой девочки говорю я, – как ты думаешь: кто это?» – помедлив, робко: «Дядя Саха?»

Что ты будешь делать.

Второй час пополуночи; сидим с Олечкою за моим письменным столом, под настольною лампою – пьём сок и разговариваем о церковном пении (не нравится – оперное). Вдруг в кроватке завозилась Лизанька, заговорила непонятно:

– П’имим… п’ямим…

Я оглядываюсь: «Что такое?» Вижу – встаёт. Встревоженные, подбежали: что, Лизанька?

С полузакрытыми глазками, стоя на коленках, она прихлопывает одной ладошкой о другую, как «куличики печёт», и приговаривает:

– А во как!.. Во как!.. Во как я умею!..

– Правильно, – говорю я осторожно, – молодец, девочка!.. А теперь – ложись…

– А на подушечку? – добавляет встревоженная Оля. – На подушечку?

Лизанька, так и не открыв глаз, послушно ложится. Спит… Мы переглядываемся: что это было? Не узнать.

Вспоминаю, как она сегодня днём спала: уснула вместе с Олечкою, прижавшись к ней спинкой – как в сказке, положив ладошку под щёчку.

Ба! забыл совсем: была сегодня у нас Татьяна Ивановна, рассказала про слепенькую бабушку по соседству – слёзно, мол, молит: «Возьмите к себе!.. А ваша мама – молодая ещё – пусть у меня поживёт». Оля прямо загорелась: в доме будет не подозрительная блюстительница утопии, а простая жалобная бабушка! Трепеща, поговорила с матерью, и та – вот чудо! – согласилась.

05.05.84

Потеплело, и опять нагрянули комары. Лизаньку приходится сторожить.

Уже несколько дней подряд только я укладываю Лизу для дневного сна – с Олею она шалит и не слушается… Кстати, вот серьёзная метаморфоза: ещё прошлым летом я хватал Олю за руки, удерживал, чтобы она не наказывала маленькую девочку (ну, два года только! крошка! – так было жаль), и Лиза совершенно меня не почитала, и когда я отважился в первый раз поставить её в угол, она плаксиво кричала мне, мол, пусть её маминька в угол ставит, а не отесинька, «отесиньке низя наказывать Изю». Оля же была сурова и непреклонна; до того сурова, что у неё вырывались не совсем вежливые слова, до того неумолима, что я часто, почти всегда, хмурился, слушая её выговоры Лизаньке, и журил потом, выговаривал за тон: «Что за тон, Олечка?» – и ставил требование, чтобы голос был строг, оставаясь ласковым.

– Ладно, – покорно соглашалась Олечка. – Покажи, как это, и я буду…

Я пожимал плечами:

– Да я просто не успеваю к вашим разделкам!

Увы, всё переменилось… Я пью чай на кухне – гляжу в книгу, но прислушиваюсь. Из комнаты доносится утробный смех Лизаньки, увещевающий голос Олечки… Догадываюсь, что без меня дело не обойдётся. Так оно и есть: после шума, возни, смеха и визга Олечка выходит на кухню и говорит смущённо:

– Иди, отесинька… Маленькая девочка не слушается, балуется.

Я отставляю недопитую чашку, с шумом отодвигаю табурет и, стараясь ступать слышно и весомо, иду в комнату…

Навстречу с дивана мне мечется испуганное и растерянное личико Лизаньки. Спеша, стараясь опередить мой обвинительный тон, предупредить непоправимое, она лепечет:

– А я… а я… сяма ухэ… сяма ухэ… звава отесиньку… Я кибя ухэ звава…

Такая жалость (мне неприятно, что она так меня боится). Не моргнув глазом, я самым мягким голосом подхватываю предложенный вариант, будто и пришёл, потому что она меня позвала, и ничего грозного нет в моём приходе.

– Ах, так ты меня уже звала?

– Звава…

– Ну, вот и умница! Вот и молодец! Сама позвала отесиньку, чтобы уснуть. Ведь так, Лизанька?

– Га… – кивает она.

– Идём-ка, – беру её на руки и переношу в кроватку. – Вот так, моя хорошая. Теперь давай накроемся… вот… закрывай глазки… Всё, теперь спим!

Я вполголоса пою «Господи, помилуй» и «Богородицу», краем глаза слежу за Лизой. Она чуть-чуть ворочается с закрытыми глазками, ковыряет в носике. Я ей не мешаю – лишь бы уснула. И она засыпает через 8 минут.

…И вот опять пью чай, и опять слышу крики и возню в комнате, слышу голос Олечки:

– Ах, так! Что ж, пойду – скажу отесиньке…

И отчаянный вопль Лизы:

– Нек! не хади!.. Не гаваи ему ничиво!

– А будешь послушной девочкой?

Оля стала такой мягкой и уступчивой – то ли роды приближаются, то ли я всё время дома и отучил её от «руководства»?

10.05.84

Два дня я снова работал в Покровском соборе: с Андреем Захаровичем, самым, пожалуй, симпатичным стариканом из церковных, мы ремонтируем крышу храма. Работа нудная и тяжёлая, под палящим солнцем на железной крыше. Зато высоко, и полгорода видно. Но сегодня он дежурит на воротах, и у меня – свободный день (в библиотеке давно не бывал).

С устройством пока ничего не выходит, всё время попадаются какие-то варианты, отнимают дни и ничем не оканчиваются. Вот теперь и Андрей Захарыч обещает устроить меня дворником на Самарской улице, рядом с храмом. Жду результатов, чиню крышу, деньги пока есть.

Неделю назад Машин Юра уехал к своим родителям в Среднюю Азию, вконец поругавшись с тёщей. Маша печальна, но матери оставлять не хочет – старенькая…

От Танечки посылка пришла и письмо грустное: «Я целый день вас вспоминаю, и всё мне плакать хочется, что не скоро ещё увидимся». Сообщает о Мише, о его впечатлениях от встречи с нами: «Миша говорит, что Олечка – тишина и чистота, а Володя – резкий в суждениях и раздражён. Вот уж не поверю про Володю, а про Олечку – точно. Про Лизаньку сказал, что она разбаловалась, а про маму вашу – покорная».

Вот что значит глядеть извне! Впрочем, Мишу можно понять – он привёз целую стопку рукописей: две повести, 6 рассказов и две статьи (400 стр.), и мы всё это тщательно обсудили. Мне понравилось немногое, оригинальными показались три рассказа: «Пролог» – от лица двухлетнего младенца, «Охота» – от «лица» оленя, и «Василий» – от «морды» кота. Олечка с большим одобрением приняла его работу о Великом инквизиторе (что и говорить, неплохо! но это конспект Розанова).

Наташа купила своему Гене машину «Москвич». Мы и не подозревали, что у кого-то из наших знакомых могут быть такие деньги. Чудо какое-то.

– Лизанька, вынь пальчики изо рта! Разве ты медведь?

– Нек… А катяка (котята) вапки не сосут?

(Чаще всего она представляется Котёнком)

– Нет, конечно.

Вынимает пальчик, глядит на него, вздыхает. Поднимает глазки и говорит с убеждением в голосе:

– Нек! Койко (только) мегвеги!.. Вок как (вот так) засюнут вапку в ’ок (в рот) и посясываюк… (посасывают)

Вечером – прыгает на диване, не хочет надевать пижамку.

– Р-р-р, – говорю я, – где пижамка? дай-ка я надену!

В первом испуге Лизанька кидается к штанишкам, хватает их, прижимает к груди:

– Уходи, мегвег (медведь), – говорит сердито (сердится, что испугалась).

Но тут же в глазах вспыхивает любопытство:

– Не бойся, мегвег… вок, иди сюга… тибе хэ пижамка не погойдёт…

– Подойдёт, – рычу я.

Она примерочно вытягивает ручки и, склонив головку, как истый закройщик, примеряет пижамку ко мне:

– А гавай… (давай)… Гавай к нохкам п’иохым (к ножкам приложим)… вихъ, не пагхогик… (видишь, не подходит)

Я печатаю; Лиза стоит в углу, маминька над нею – скорбным памятником справедливости. Размазывая слёзы по щекам, маленькая девочка жалуется:

– Кага ты меня наказываех, ты совсем не маминька! Не маминька, а звеухка!

14.05.84

Сижу за письменным столом, Лиза – напротив, увлечённо щёлкает ножницами. Я взглядываю:

– Лиза! Что ты делаешь? Это же хороший конвертик!

Она пугается – ножницы вздрагивают в ручках. Губки кривятся:

– Я хэ… у вас же много есь… я же…

Я уже досадую на свой невольный крик (подумаешь, конвертик!):

– Ну-ну, ничего… Ничего страшного, Лизанька. Но ты уж в следующий раз спроси прежде, можно ли. Хорошо?

Глаза её полны слёз, но она пока удерживается и кивает. И только когда я возвращаюсь к своим занятиям, слышу в кухне плачущий голосок:

– Маминька! Эко не бега (это не беда), шко я конвентик поезаа (порезала)?

Такая жалость! Бросаю всё, иду утешать. Оля меня встречает укоризною:

– Лиза жалуется, что с нею грубо разговариваешь.

– Ну, не грубо, – смущаюсь я, – резковато только… Нечаянно.