— Говори же, на каком условии?
— Вблизи Константинополя находится превосходная больница для пораженных чумой.
— Что ты хочешь сказать? — спросил Мануил, смотря пристально на зловещее лицо Азана.
— То, что надо не далее как сегодня же завлечь туда солдат и моряков венецианской флотилии.
— Вероятно, для того, чтобы ни один из них не вернулся в Венецию, не так ли?
Далмат не ответил, но смело взглянул в лицо Мануила, между тем как губы его искривились злой улыбкой. Комнин усмехнулся: он понял смысл улыбки.
— Ты прав, Азан, — сказал он, — я ошибся. Ты хочешь сказать, что их всех потом следует отправить, пропитанных этим ужасным ядом, обратно в Венецию.
— Я еще не вполне закончил свою мысль.
— Говори же скорее: я спешу завершить это дело.
— Через час, когда во всем городе поднимется тревога, я овладею с одобрения цезаря двумя купеческими кораблями, которые прибыли вместе с флотилией и принадлежат венецианцу Бартоломео ди Понте. Я уведу их дня на три в одну малоизвестную бухту, а затем, пользуясь темнотой ночи, прокрадусь в больницу чумных и произнесу магическое слово: «Освобождение…». На этот возглас мне, разумеется, ответят тысячи дружеских голосов. Солдаты, матросы и юнги соберут свои последние силы и кинутся на приготовленные мной корабли. С этим драгоценным грузом я поплыву на всех парусах в Адриатическое море… и вернусь торжественно в Венецию в качестве освободителя моих братьев.
— Славно придумано! — воскликнул Мануил.
— Но это еще не все, — продолжал невозмутимо далмат. — Представьте себе мысленно следующую сцену: гавань переполнена нетерпеливой толпой людей, сбивающих друг друга с ног… Вот молодая девушка встречает своего брата… Они обмениваются крепкими рукопожатиями, горячими поцелуями, матросы смешиваются с горожанами, на всех лицах написана радость свидания… Все оспаривают один у другого честь приютить под своим кровом прибывших. Но смерть не дремлет: в одно прекрасное утро по всем улицам Венеции пронесется страшный вопль: «Чума!»
— О, ты великий политик, далмат! — воскликнул Мануил, глаза которого засверкали, подобно глазам бенгальского тигра.
Далмат не обратил внимания на это восклицание, и лицо его оставалось бесстрастным.
— Если сделать это, — продолжал он, — то Венеция будет лишена всякой возможности начать войну, потому что у нее не останется ни кораблей, ни матросов. Комнин же, перед которым так храбрились венецианцы, станет между тем могущественным, грозным императором с той минуты, как он возьмет в союзницы чуму.
— И ты берешься выполнить эту задачу, демон?
— Клянусь, что выполню!
— Следовательно, торг наш заключен?
— Я не всегда говорю, что делаю, цезарь. Но зато всегда делаю то, что говорю, — заметил Азан.
— Идем же, коли так, — сказал император и дал знак следовать за собой.
Далмат повиновался, но, дойдя до порога, он вдруг остановился и взглянул на Комнина.
— Наши молодые посланники, — сказал он, — чрезвычайно смелые и отважные люди, в особенности когда они защищены кольчугами. Что вы сделаете, если они вздумают оказать отчаянное сопротивление?
— Не опасайся ничего, Иоаннис. Мы сладим с ними шутя.
— Пощадите их, цезарь. Я еще должен признаться вашему величеству, что их кольчуги не крепче полотняных сорочек, так как в день нашего отъезда из Венеции, я постарался прокалить их кольца.
— Благодарю за откровенность. Но тут дело ведь не в азарте охоты, а в том, чтобы выбрать из капканов попавшуюся дичь… Идем же.
Азан последовал за императором, который, взяв с собой двести человек варягов, отправился к «Водяным дверям».
Сиани, Орио и остальные венецианцы, которых посланники сочли нужным взять с собой, поняли при виде этой толпы вооруженных людей, что их намерение бежать стало известным. А потому, покинув незаметно подземный ход, они разбрелись по длинным галереям и обширным залам Бланкервальского дворца.
IV. Как полезно было быть вооруженным на пирах Мануила Комнина
Между тем император велел позвать великого логофета, великого протоспафера, своего адмирала и еще нескольких других офицеров.
Первым явился логофет Никетас и распростерся перед великолепным императором. Он надеялся вызвать своим усердием улыбку на лице цезаря, но последний устремил на него такой угрожающий взгляд, что бедный старик задрожал всем телом.
— Разве я оскорбил своего божественного императора? — осмелился спросить он, заслоняя дрожащими руками глаза, словно боясь ослепнуть от сияния, исходившего от священнейшей особы цезаря.
— Мы составили с тобой план, который нужно было привести в исполнение нынешней ночью, — отозвался император. — Как могла эта тайна, которую я доверил одному тебе, стать известной венецианцам?
— Венецианцам? — повторил с ужасом Никетас.
— Да, им! — повторил с угрозой Комнин. — Берегись, если ты окажешься изменником: несдобровать тебе!
Старик хотел было начать свое оправдание, но прибытие товарищей помешало ему. Мануил приказал собравшимся арестовать посланников Сиани и Молипиери вместе со всеми их соотечественниками, имевшими неосторожность присутствовать на царском пиру, и овладеть флотилией и товарами, сложенными на Ломбардском базаре.
В то самое время, когда протоспафер и адмирал выходили из Бланкервальского дворца, чтобы исполнить данное им поручение, посланники, понявшие, что побег невозможен, поспешили пробраться тайком в залу, из которой они увидели сигнальные огни. В них теплилась слабая надежда, что их отсутствие не было еще никем замечено.
Но едва они вошли в залу, как зловещий скрип и стук запираемых за ними дверей доказал, что посланники стали жертвами хитрых греков и пленниками императора Мануила.
Вслед за тем до их ушей донесся из сада какой-то смешанный гул: звон оружия, громкие проклятия и крики негодования… Посланники с отчаянием прислушивались к этому шуму, проклиная своего властелина, который не допустил их умереть славной смертью, сражаясь бок о бок со своими братьями.
Но шум вскоре затих, и ничего не стало слышно, кроме тяжелых, мерных шагов часовых.
Обойдя залу, друзья убедились, что все выходы заперты и что не остается никакой надежды на спасение. Впрочем, Орио не унывал и, беспечно расположившись на одном из диванов, заметил весело:
— Ну, что бы ни случилось, а все же мы славно поужинали.
— О Комнин! Комнин! — бормотал Сиани, простирая сжатые кулаки к небу, как бы призывая Бога в свидетели своего обета. — Я доберусь до причины такого поступка.