Вечерело. Громадный строевой лес напоминал родные сибирские леса, но вместе с тем дышал враждой. И линия железной дороги, с порванными паутинами телеграфных и семафорных проволок, уходившая куда-то вглубь леса, вправо от шоссе, казалась ехидно притихшей и говорившей о чем-то жутком.
По канавам обочин, под корнями гигантов-деревьев, справа и слева от дороги прилегли густые колонны резервов.
Люди притихли и угрюмо-деловым взглядом провожают несущихся по дороге всадников.
– Где полковник Н.?
– Там… Впереди… – откликается голос из груды запряжек.
Дальше. Редкий ружейный огонь, к звукам которого мы уже привыкли, становится близким.
И насколько прежде он был для нас, под ним не бывших, мало говорящим, настолько теперь, когда мы едем в его сфере, он очень значителен и пробуждает новые, неизведанные ощущения.
Оглядываюсь на своих ординарцев. Тоже деловитые до мрачности лица.
Поляна. Влево от дороги она тянется далеко вглубь леса. Зарево становится ярче. И верхушки деревьев по краям поляны четкими иглами рисуются на фоне длинного серо-красного неба.
Что это? Над головами с унылым свистом что-то проносится незримое…
Вот она – первая пуля!
Пока не страшно!..
Бородатый урядник-донец, мой старший ординарец, подъезжает и говорит актерским шепотом:
– В-дие, не слезать ли лучше? Изволите слышать?..
Действительно, в воздухе все чаще и чаще мелодичный звук: «Тиу-y-y!.. Дзз!.. Тиуу!»
В этот момент слышим топот галопа, и откуда-то сбоку из лесу выскакивает группа всадников.
– Полковник Н. здесь? – спрашиваю я.
– Я самый! – откликается длинная фигура на крупной лошади.
Радостно подскакиваю к Н. и докладываю все, что нужно.
Стоя на поляне группой из двадцати не меньше коней, мы представляем заманчивую цель для немцев, но нас спасает густой лес и почти ночная темнота.
Но немцы хитры! Они заранее вымеряли расстояние и знают, что в лесу имеется большая поляна (та, на которой мы сейчас стоим), они учитывают по времени и по нашей силе ружейного огня обстановку и решают, что, пожалуй, в данный момент на этой поляне есть что-нибудь крупное.
И только что наши резервы по приказанию Н. подходят к поляне, как влево от нее, саженях в двухстах, слышится звонкое «баумм!», и искры всех цветов, загоревшись на мгновенье целым снопом, гаснут в воздухе. Лес гудит. Следующая шрапнель рвет верхушку ели уже саженях в ста, а третья – саженях в сорока гремит уже над поляной.
Также и вправо от дороги, в лесу, все ближе и ближе к нам рвутся снаряды.
Становится не по себе.
Но пока даем себе точный отчет в своих переживаниях, седьмой снаряд начинает подъезжать к нам.
Подъезжать, именно, а не иначе.
Он колышет воздух и ясно слышно это колебание, похожее на взлет гиганта голубя.
Уту-Уту – Уту-уту-у… И замолкает над головой.
И только мы успели подумать о том, где же будет разрыв, как над нами сверкнуло ослепительное бело-синее пламя, и трескучей удар сжал весь организм животным страхом. И все мы пригнулись к седлам, как будто этим движением могли спасти себя от взгляда Смерти, ставшей неизбежно и величественно перед нами. Кони присели от удара.
Судя по звуку мы думали, что кругом все должно быть сметено этим адским ударом, но…
Когда затих шорох падавших пуль и веток, ими сбитых, все оказались целыми. Тем не менее, мы слезли с коней и засели под толстыми соснами. И продолжали писать и делать распоряжения под дикий грохот рвущихся одна за другой над поляной шрапнелей. А немцы, как будто заметив нас, дали, как назло, по этому месту двадцать три снаряда в течение шести минут. И все эти стальные жала в пуд весом, осыпавшие нас дождем веток, раскаленных осколков и горячих крупных пуль, за все шесть минут оторвали только один палец у высунувшегося из-под дерева стрелка и убили ни в чем неповинную лошадь, и то убили-то не сами, а обломком дерева, сбитого мощью разрыва и расколотого в щепы.
Какое сегодня число? То ли второе, то ли первое… С этим боевым крещением мы потеряли представление о времени… Как-то странно на душе. Она какая-то другая стала, не прежняя. Слишком много пришлось пережить за эти два дня боя. И теперь я, испытавший их, могу посоветовать каждому, кто недоволен жизнью, судьбой, сложившейся обстановкой, попасть хоть на минуту под огонь немецких шрапнелей. Ручаюсь, что всякое недовольство жизнью выскочит у него из головы, и взамен появится яркое желание сохранить ее, эту драгоценную жизнь… Появится особое просветление духовное… Враги, мелкие враги, каких много накапливается за нашу жизнь, покажутся друзьями, а причины иногда многолетней вражды – шуткой. И когда он, этот обиженный жизнью человек, выйдет живым из-под дождя свинца и стали, он будет другим и научится многому.
Этим и хороша война. Она учит жизни. Все мелочи ее, столь важные в мирное время, получат свою настоящую оценку под этим вечным голосом Смерти и станут пустяковыми, незначительными в сравнении с жаждой жить, хоть как-нибудь, но жить…
Сегодня с утра в нашем штабе кипит работа. Все время являются полковые командиры со своими адъютантами и представляют списки потерь и награждаемых. Потери довольно крупные, но только в двух полках. В остальных, бывших в резерве, почти нет выбывших из строя.
Зато в той колонне, в которой мне пришлось пробыть почти весь бой, выведено из строя четыреста тридцать человек. Убитых много, человек тридцать. Большинство – раненные легко. Но порядочно и пропавших без вести. Хотя с последними всегда путаница. В этом бою, например, офицер из полка, действующего в левой соседней колонне, попал к нам с остатками своей роты и у нас на позициях был ранен в ногу. Его отправили на наш перевязочный пункт, а сообщить в ту левую колонну не могли, да и забыли. А на завтра после боя, т. е. сегодня, полковник Ц. в списках потерь его полка помещает этого офицера в рубрике «без вести пропавших». И Ц. прав – в его лазарете этого поручика не было. Где же он? Я, видевший отправку раненого в Белосток, доложил, что Д. (фамилия раненого) не пропал вовсе, а уехал в Белосток, отправленный туда нашим перевязочным пунктом.
И так несколько человек отыскалось в чужих лазаретах. Отобьются от своих частей, и готово – «без вести пропали».
После боя у всех какой-то особенный вид. Даже не говорят о своих переживаниях. Посмотрят друг на друга двое, улыбнутся, и обоим ясно, что они одинаково перечувствовали и пережили оба одно и то же. И появляется какое-то чувство сплоченности – боевой дружбы.
Замечательно еще и то, что совершенно теперь, после этого «экзамена», изменились взаимоотношения старших и младших.
Нет былой суровости, частой в мирное время и для поддержания дисциплины необходимой. Теперь она, эта дисциплина, стала понятной; необходимость ее сознана каждым солдатом. А потому и незачем вдалбливать ее.
Люди подтянулись духовно. Правда, щегольства нет. Да оно и невозможно теперь. Правда, есть маленькие недочеты в выправке, но… Зачем оно теперь?
Важнее всего то, что солдат, отдающий вам честь, смотрит на вас не тупыми казарменными глазами, а как-то «по-новому». И в его «понимающих» глазах видно чувство товарищества с офицером.
Еще бы! Ведь в окопе не раз офицер и прикурит у солдата, и прижмется к нему, чтоб потеплей было, и последним куском шоколада поделится.
Впрочем, до разных «шоколадов» наши стрелки не охотники.
– Это не для нас! – говорят.
– Он нам ни к чему, щиколад-то…
Сегодня у нас великолепный обед был.
Наш конвой – донцы – раздобыли где-то массу консервов с немецкими клеймами.
С «немецкой стороны», конечно!
Но так как вокруг нас все брошено, подожжено и все равно сгорит, то мы с чистой совестью раскупоривали за столом и икру из помидоров, и кильки, и дорогих омаров.
Теперь выяснилось, что наша демонстрация к Лыку и бой под ним здорово напугала немцев. Охватывавшие левый фланг Ренненкампфа силы отошли назад и кинулись на нас, так как мы угрожали их тылу.
Под давлением этих сил мы отошли к себе, в Граево, на укрепленные позиции.
Будем ждать дальнейших событий.
Пора и спать. Кончу до завтра.
2 сентябряОказывается, уже сентябрь наступил!
Сегодня утром, когда я вышел на двор, чтобы поставить на солнце печатаемые карточки, меня поразило «лошадиное столпотворение», происходившее там.
Лошади всех мастей, типов и величин были сведены на маленькую площадку за углом нашего здания. Что такое это?
Оказывается, это немецкие лошади. Откуда? А позабирали на полях; брошены были…
Кем? Почему? Зачем и нет ли тут чего подозрительного?
Ничего! Просто, очевидно, прусские разъезды, захваченные и окруженные нашим быстрым и энергичным наступлением, не смогли пробиться к своим и побросали своих четвероногих «друзей». А сами переоделись в штатское, попрятались по подвалам и куткам и затаились, выжидая удобного момента для прорыва.