Читать интересную книгу Великая война. 1914 г. (сборник) - Л. Саянский

Пленник – это было видно – не врал, а просто по принятому в прусской армии обыкновению, солдат морочили якобы совершенными уже победами для ободрения духа.

Так, например, было: при каждой действующей армии у них печатается газета для солдат. Но для каждой армии – своя. Причем, держатся доморощенные редакторы такой системы: в южной, допустим, армии пишут про победы северной, соседней. А в той – наоборот. И солдаты южной армии серьезно убеждены, что их северные коллеги уже под Петроградом. Ну а те – что южане уже под Одессой. И бедные немчики задирают нос даже в плену и говорят гордо:

– Все равно выпустите, как Петербург ваш падет.

И смех, и грех с ними!

Сегодня лежу, отдыхаю. Слегка простудился вчера, проходивши всю ночь в мокром до ниточки белье и платье. Теперь сушусь и греюсь.

Снаружи меховым одеялом, внутри аспирином. Пора спать. Авось Бог пошлет тихую ночь. Что, если б все бои днем бывали… Хорошо бы!

15 сентября

Кажется, сегодня пятнадцатое… А впрочем, не ручаюсь. При таком положении не мудрено и счет потерять текущим дням.

До сих пор я умудрялся все-таки писать в относительном покое. Сейчас же идет бой. Мне и моим ординарцам работы почему-то сегодня мало. Вчера зато весь день носились по всем направлениям…

Впереди, в версте от того места, где лежали в лесу мы, немцы пытаются выковырять нас штыками и огнем с окраины разбитого вдребезги селения. Огонь сильный, но прерывистый какой-то. Должно быть, для перебежек, что часто делают немцы. У нас, наоборот, во время перебежек вперед нарочно развивают адский огонь.

Мы принуждены дать дорогу на Осовец немецким корпусам и отошли к северу. А немцы жмут наш левый фланг, стараясь одновременно и отбросить нас возможно дальше от дороги, чтобы обеспечить свой левый фланг и прижать нас к оперирующим севернее нас своим силам, лезущим через Августовские леса, судя по всему, к Сувалкам.

Если обращать внимание на все мелкие стычки с небольшими партиями немцев, то, во-первых, выходит, что мы деремся чуть ли не десятый день подряд и что немцы проникли всюду – и на флангах, и в тылу; все время полкам приходится менять позиции и вести бой впроголодь. Где найдем теперь наши обозы! Вокруг много германской конницы, и держать обозы при себе нельзя; они отодвинуты назад. Со стороны Осовца слышен глухой гул; тяжелая артиллерия, должно быть, бьется. Кстати, о ней. В последние дни пруссаки неоднократно посылали нам свои восьмидюймовые подарки. Даже люди с железными нервами с трудом владеют собой, когда около происходит разрыв. Сначала слышен гул полета, и вдруг земля будто бы харкнет вверх бурым пламенем, сизой тучей дыма, осколков и камней. Грохот разрыва в десяти саженях положительно невыносим.

Человек на мгновение теряется совершенно. Не слышит, не видит и не чувствует ничего, весь поглощенный этим тысячепудовым грузом звука.

Часто такие разрывы, не причиняя прямого вреда своими осколками, рвут своим гулом барабанные перепонки, вышибают сотрясением воздуха глаза и заставляют расходиться черепные швы. Все эти повреждения зовутся контузией. И раньше, когда война была для меня нечитанной книгой, я был убежден, что контузия – это форменный пустяк. А теперь согласен с нашим общим мнением, что лучше любая рана – кроме живота, понятно, – чем сильная контузия.

Даже сначала перенесенная легко, она потом, через год и даже через два, скажется. И были случаи, когда жертвы этих воздушных волн кончали жизнь в сумасшедшем доме.

Такие снаряды хороши для крепостей! Для наших ниточек-окопов они все равно, что пушка для воробья, и даже еще более безвредна. Выроют яму, в нее уже человек пять залезло – окопы копать не надо! Зато шрапнель вредит много, особенно на открытых местах. В лесу же она тоже мало убийственна.

Вообще, как говорят наши артиллеристы, германские снаряды полевой артиллерии мало «убойны». Наши больше. Хорошее слово – «убойный»!

В мирное время пахнет мясной лавкой, а теперь – чем-то успокаивающим. Очевидно, этой «малой убойностью» объясняется то, что мы мало сравнительно теряем людей, а кого теряем, так все с пулевыми рамами. Стреляют немцы метко, но… низко. Большинство пуль рикошетит. Остальные бьют землю перед окопами. Сегодня утром я ходил туда к товарищам. У них весело даже. Только вот изводит холод и отсутствие даже небольших удобств. Скучно без «печатного слова». Клочки газет тщательно прочитываются, и только тогда уже идут на «козьи лапки». Вот и насчет «козьих лапок» слабовато. Что было с собой табаку – вышло до крошки. Запасы далеко, в обозах. А не курить – немыслимо, когда холодно, пусто в желудке, и нервы к тому же шалят с усталости. Вот еще один бич наш – усталость!

– Чем страшна война? – спросят нас дома, наверное, мирные граждане.

И, понятно, будут удивлены, узнав, что мы все боимся усталости. Здоровое, бодрое и еще крепкое тело все на войне. Мирные, спокойные, прозябавшие всю жизнь свою люди не поймут, почему это так. Им, далеким от наших непередаваемых переживаний, от этих простых, но полных ужаса сцен боевой жизни, будут интересны наши психические потрясения; будут захватывать сцены ярких, потрясающих, но мало правдивых ужасов. Война! В этом слове для них так много любопытного жадным извращенным любопытством.

Они будут холодеть от ужаса, когда им будут говорить об оторванной снарядом голове у солдата, только что закурившего трубку. Они будут нервно ежиться, слушая описание мрачной казни семерых сразу шпионов и тому подобную «навороченную» страхами чушь. А вот они не поймут того жуткого, холодного уныния, которое охватывает в бою, когда усталое тело отказывается двигаться и работать, а помутневшее соображение – ясно и точно воспринимать ощущения, оценивать изменение обстановки и думать о чем-либо… Руки свинцовеют. Глаза слипаются. Во всем теле неприятное, разъедающее впечатление какой-то слабости, соединенной с тупой болью при каждом движении руки… Не хочется есть, курить, даже согреться не хочется. Вокруг идет бой. Нужно быть остро и ясно напряженным всему. А тут – «Все равно… Лишь бы конец скорей какой-нибудь…» – тупо думается усталой головой. Быть энергичным, сильным – невозможно…

Все, все устало! И вот с таким телом, с такой головой попробуйте сесть в седло, выслушать внимательно и здраво получаемое приказание, карьером пронестись три – четыре версты по обстреливаемым пространствам и точно передать приказание, не спутав ни полслова, так как эти полслова могут погубить все дело. И если вы сумеете себя заставить сделать это, возьмете в руки раскисшиеся мускулы и спутавшиеся нервы, ваше дело еще не пропало, вы еще имеете остаток силы.

Но нынешняя война не знает коротких боев. Сошлись, сцепились и… дней пять, а то и всю неделю идет сплошное напряжение многотысячной массы людских тел. И вот, к концу восьмого дня боя вы, наверное, потеряете и последние крохи силы… И будете уже не человеком, а скверными, еле идущими часами. Потикают в голове кой-какие мысли и опять – «А! Все равно… Пусть убьют, пусть ранят, пусть, что угодно будет со мной, только дайте мне вытянуть ноющее тело на мокрой земле и полежать, не шевелясь и ни о чем не думая…»

Страх перед смертью? Он недолог, этот страх. Пока вам ново это молниеносное ощущение сжимающегося в инстинкте тела, стремящегося уменьшиться в размерах для безопасности, пока вашим умам нов треск разрыва, вы обращаете внимание на свои впечатления. А потом, когда «обобьетесь», вы, конечно, все равно будете пугаться близкого разрыва, но сами не будете замечать этого страха. Смерть близких? Она слишком обыкновенна здесь. Смерть каждого из нас страшна только в связи с мыслью о его семействе и о том, «как они будут потрясены» и т. д. Если же вы будете держать себя в руках и не постараетесь думать о доме, не разжалобите себя посторонними воспоминаниями о близких, эта смерть не потрясет вас. Все мы делаем свое дело.

Когда наша батарея грохочет шалым темпом в яростных очередях и засыпает «площадями» сталью и удушливыми газами, все, кто работает там, около пушек, уверены, что они делают свое и полезное дело. Ну, а раз мы бьем противника, то будет справедливым, что и он, нащупав наши орудия, сомнет их, исковеркает пудами бешеного металла и похоронит в вырытых воронках истерзанные тела прислуги.

И все работают спокойно, споро и весело. Но довольно влить в них хоть небольшую дозу яда усталости, чтобы работа стала тяжелой, снаряды противника – пугающими, и дело скорейшего уничтожения врага – их прямое дело – стало безразличным и «никчемушным». И во всем так! Сознание вашего долга и того, что во имя этого долга мы должны убивать и калечить, такое яркое и бодрящее при здоровом теле, становится потускневшим. Идея того Великого, что привело нас сюда, на туманные поля неслыханных в истории боев, станет мало понятной и не будет взвинчивать усталые нервы. И будет тяжело до ужаса.

И все это потому лишь, что человек не спал три ночи, промок, разбился физически и нравственно. Да, слабая машинка – человек! И какую великую пользу принес бы в данном случае спорт, правильно культивируемый по всей стране от приготовительных классов начальных школ и до… Государственного совета включительно… Слава Богу, теперь в армии этим занялись серьезно. И всего лишь два – три года серьезной, упорной и умелой работы над молодыми – а в результате солдаты действительных сроков службы втрое выносливее, а следовательно, и полезнее и дельнее запасных. Сухому, тренированному движениями, сильными и упругими, телу легче идти в разведку, не спав две ночи, и тверже будут держать на опротивевшем седле сухие наработанные ноги. С развитым бегом и сокольской гимнастикой[22] дыханием легче делать сотую перебежку по размокшей, вязкой пахоте под свистом пуль и плывущими дымками рвущихся шрапнелей. С набитыми гирями, упругими канатами мышцами крепких и ловких рук спокойнее идти в атаку, как перышком играя тяжелой винтовкой и шутя отбивая сыпящиеся слева и справа удары дюжих пруссаков. Наконец, разве не легче пройти сорок верст в день человеку, втянутому в ежедневный трехверстный утренний бег, чем другому, по целым дням сидящему на месте!