Читать интересную книгу Ангел-хранитель (сборник) - Лилия Каширова

И чего я только не наслушалась. Очень часто они обсуждали документы, которые давали читать только членам коммунистической партии. Особенно они ужасались поведением и преступлениями какого-то неизвестного мне Берии, который, надо сказать, меня не очень интересовал, но это было значительно позднее. Обсуждая дела на заводе, отец часто говорил:

– Воры засели, зацепиться не за что, везде круговая порука.

Они также много говорили о России, о русских. Разговоры будили во мне счастье и радость от того, что я русская, что я принадлежу к тому особенному народу, который совершил революцию и построил Советский Союз.

Утром я всегда для подтверждения спрашивала у мамы:

– Мама, а я русская?

– Русская, конечно, – быстро отвечала мама, убегая на работу.

А я, счастливая, оставалась с сестрой дома, полная радости и величия, оттого, что я русская.

Если дело было летом, то мы с сестрой шли на улицу и гуляли, где хотели, часто босиком и в легких одинаковых ситцевых платьицах и панамках, сшитых из одинакового материала, умелыми мамиными рукам.

Обычно я крепко держала за руку мою сестру, худенькую, похожую на цыпленка с тонкой шеей, белокожую с широко открытыми синими глазами и светлыми волосами в контраст мне: смуглокожей, крепко скроенной, с темными волосами и зелеными глазами восточного типа. Как у нас говорили, сестра была в папину породу, а я – в мамину.

Позже мне удалось установить, что папа был чистопородно-русский, а мама – настоящий интернационал. Будучи коренной сибирячкой, она имела украинцев, поляков, немцев, корейцев среди своих ближайших родственников – родителей, дедушек и бабушек и совсем немного русской крови. И эта многонациональная кровь всегда играла во мне, давая разные впечатления и ощущения в жизни. Приезжая на Украину, я сразу сливалась с людьми и природой и говорила себе:

– Вот это мой дом, вот это моя жизнь!

И недавнее осквернение Украины бандеровцами с помощью американских рук, обагренных кровью многочисленных народов, было для меня, как пуля в сердце.

А «ненавистные поляки»! Я всегда восхищалась их умением так красиво организовать свой быт, свою жизнь! Живя еще в Сибири, я пыталась учить польский язык, чтобы читать польские журналы, имеющие массу полезных советов. Журналы приходили к нам в библиотеку только на польском языке. Но самое «ужасное и позорное» для меня в то позднее послевоенное время было иметь немецкую кровь. Эта кровь также кипела во мне в виде страсти все выстраивать в логический порядок, раскладывать по полочкам, докапываться до самой сути вещей, все сравнивать, анализировать и извлекать смысл, часто экономический из всякой мелочи. Я стала очень сильно скрывать эти качества после того, как кто-то обозвал меня «немкой».

Но, как оказывается, сильна восточная, корейская кровь, которой у меня одна восьмая часть, мой прадед был корейцем. Я никак не могла и до сих пор не могу принять эти европейские методы лечения и многие понятия в жизни. Но все-таки я – русская, поскольку мое сердце осталось в России, где похоронены мои предки, и это та единственная страна, ради которой я могу отдать свою жизнь.

И вот мы, две маленькие девочки, родные сестры, несмотря на то, что одна смуглянка, а вторая блондинка, взявшись за руки, шли по улице, поднимая столбы пыли босыми ногами. И, покрытые грязью и пылью, заканчивали свою прогулку тем, что заходили к отцу на работу в райком, где он работал, и по деревянной лестнице поднимались на второй этаж, и тут же сразу была дверь в его кабинет.

Нимало не смущаясь, мы открывали дверь кабинета и заходили в него. Метрах в трех от двери с левой стороны комнаты возвышался большой, похожий на корабль, стол отца, покрытый зеленым сукном. На столе было много удивительных вещей: мраморный набор для письма, включая особенную промокашку, похожую на каток, с ручкой, бокал, полный остроотточенных карандашей и много других непонятных предметов.

Правая часть комнаты была заполнена стульями, на случай заседаний. Обычно мы заходили в такое время, когда отец проводил заседание, и комната была полна народу. После того, как мы входили, он прерывал свою речь и молча ждал, когда мы подойдем к столу. Он никогда нас не ругал за эти посещения в неурочное время. Мы подходили к столу и я, как старшая, говорила:

– Пап, дай по карандашу, – он молча протягивал нам по остро заточенному прекрасному карандашу. После такой легкой добычи сразу хотелось большего, и я, осмелев, снова просила:

– Пап, дай по рублю.

Отец снова, молча и спокойно доставал бумажник, вынимал 2 новых красивых бумажных рубля, словно специально заготовленных для этого случая, и давал их нам.

Из его стиля общения с нами было видно, какую радость и счастье он испытывал от кратковременной встречи с нами, своими детьми, и от того, что на пару минут он мог отвлечься от своих дел и пообщаться с нами. Я передавала сестре рубль и карандаш, и, зажав добычу в маленьких детских кулачках, мы разворачивались и уходили, не сказав больше ни слова и, закрыв дверь, снова слышали строгий и серьезный голос отца, продолжающего обсуждение каких-то важных вопросов.

А мы бежали покупать мороженое.

Вечерами мои родители, как всегда, долго разговаривали, обмениваясь событиями дня. Отец выслушивал мнение мамы – его главной советчицы, хотя она на 17 лет была моложе отца. Отец прекрасно выглядел, был необыкновенно крепким и здоровым мужчиной, и разница в возрасте была практически незаметна. Они оба были настойчивы и преданы Советской власти, а также фантастически честны и за правду стояли до конца.

Отец с помощью мамы медленно и последовательно раскручивал дело, связанное с воровством на заводе, собирая по крупицам улики, сбор улик затянулся на несколько лет, и расследование дела уже шло к концу. Я хорошо помню, что как-то вечером, наша семья в составе из 4-х человек сидела и мирно ужинала за большим деревянным столом, находящимся в центре комнаты, нашей 3-х комнатной квартиры. Мы с сестрой сидели спиной к 2-м большим окнам старого кирпичного дома с очень толстыми стенами. Родители сидели лицом к ним. Окна были едва прикрыты белыми занавесочками, искусно украшенными ришелье и закрывающими только нижнюю половину окна.

А верхнюю половину окон слегка прикрывали реденькие тюлевые шторы, через которые можно было рассмотреть все в комнате. Тускло горела электрическая лампочка. Внезапно раздался звук разбитого стекла, жужжание, затем глухой удар о деревянную стенку, отделяющую столовую от кухни. Это пуля пролетела рядом со щекой моего отца. Быстрее всех прореагировала мама.

– Стреляют! – закричала она и быстро выключила свет.

Отец схватил пистолет и вместе с овчаркой Джеком (нашей домашней охраной) выскочил на улицу, но стрелявшего и след простыл. Отец всегда носил с собой пистолет, он был отличным стрелком и отличным охотником. Об его искусстве стрелять я могу сказать только то, что он мог из пистолета попасть в муху, сидящую на стене. Ложась спать, отец всегда клал пистолет под подушку. Однажды утром я вошла в спальню родителей, которых не было на месте, и, случайно подняв подушку, увидела под ней, заманчиво блестящий, черный пистолет, мои руки сами потянулись к нему, и я взяла его.

Но тут вошел отец, увидев у меня пистолет, быстро вырвал его из моих рук и впервые в жизни крепко отругал меня, после чего я на всю жизнь потеряла желание лезть в запрещенные места. И как-то вечером родители опять обсуждали дела на заводе, уже было ясно, что появились новые важные улики в расследовании.

Отец говорил:

– Евреи окопались. Все очень умно организовано, но я уже имею достаточно улик, чтобы дело передавать в суд.

В нашей семье никогда не было ни национализма, ни тем более антисемитизма, и это был единственный раз, когда родители говорили о людях определенной национальности.

Вспоминая нашу жизнь позднее, в маленькой сибирской деревушке, куда со всей России были сосланы люди разных национальностей, и где отец был представителем власти, от которого зависела их судьба. Я помню его дружелюбное и уважительное отношение к ссыльным, которые не подвергались никакой дискриминации, а работали по своей специальности наравне с местными жителями. Никто из них не жаловался на свою жизнь. И никто им не указывал на то, что они ссыльные. Особенно он уважал эстонцев, которых было много сослано в те места, за их трудолюбие и честность. Жили эстонцы крепко, построили свои дома (благо лесу много в тайге), имели хорошие хозяйства, но очень скучали по родине и хотели вернуться домой. Они часто обращались к отцу:

– Гаврилыч, напиши мне характеристику, попытаюсь походатайствовать о возвращении.

И он писал много положительных характеристик и, действительно, были случаи, когда людям удавалось освободиться. В то время Сибирь была особым местом, где не было национализма, а люди оценивали друг друга только по человеческим достоинствам, а не по национальности.