Кушталов Александр
Домашние тапочки и пчелы
Кушталов Александр
Домашние тапочки и пчелы
Дорогие читатели! Вновь вынужден обратиться к вам с разъяснительным предисловием. Я и сам искренне думал, что рассказ "Дело об обойных маньяках" является скромной пародией в детективном жанре, которая, как я уже писал, попала ко мне совершенно случайно. Каково же было мое неподдельное удивление, когда очередная почта принесла мне довольно объемный пакет, в котором находилась очередная история о знаменитом сыщике-консультанте, блестящем математике, профессоре Александре Васильевиче Холмском! Автор этой рукописи по-прежнему желает оставаться неизвестным. Трудно сказать, что тому может быть причиною. Гадать я не буду, а просто ставлю вас, читателей, в известность перед этим фактом. Что касается меня, то далеко не все мне нравится в его рассказах. Например, я бы изменил фамилию главного действующего лица - уж больно она, эта фамилия, Холмский, перекликается с фамилией всемирно известного сыщика Конан Дойла, отчего рассказ сразу приобретает оттенок шутейности. Не знаю - может быть, автору так и хотелось! Вольно же ему! Мне лично кажется, что созданный автором характер вполне претендует на определенную новизну, ибо это явно русский характер.
1. Индукция, великая и ужасная
- Миром идей, а, следовательно, и всем миром в целом, правит индукция, великая и ужасная, - неожиданно вслух сказал Холмский. - Вот в чем дело, дорогой мой Валерий! И мне очень странно, что во всем мире так мало людей, которые это ясно понимают.
Он задумчиво сидел в гостиной на своем любимом диване и тянул ароматную трубку, заправленную элитным табаком "Амфора-эсктра". Справа от него источал упругие теплые волны камин, который дошлые работяги немцы умудрились остроумно вмонтировать в вентиляционные вытяжки стандартного панельного дома около полугода назад. Благоухающие клубы дыма от трубки распространялись по комнате. Я сидел на другом диване, у окна. Мы с Холмским проживали совместно в его квартире на Березовской уже около года. За это время я нашел себе приемлемую практику, расплатился со своими долгами, и начал уже подумывать о настоящей работе, которая могла бы стать смыслом всей жизни.
- Какая еще там индукция? - не понимающе оторвался от чтения я, с большим трудом вынырнув из своей толстой книженции с мудреным титулом "Antonio Menegetti. Neyrolinguistic programming of the brain" на обложке - я как раз занялся интересной для себя темой, лежащей на стыке лингвистики и программирования. - И почему это она такая великая и ужасная?
- Дело в том, - неторопливо продолжал Холмский, уже осмысленно глядя на меня, - что существует всего два способа получения научных знаний: индукция и дедукция. Дедукция - это объяснение частного случая из общего правила. Она регрессивна, ибо она использует, но не устанавливает общие истины. А устанавливает их как раз индукция, истинный двигатель прогресса, которая из нескольких частных случаев пытается вывести общее правило! В пользу индукции достаточно вспомнить гениальную периодическую таблицу Менделеева. И вообще любой общий закон, например тот же закон всемирного тяготения Ньютона, есть результат обобщения, то есть применения индукции к частным, твердо установленным знаниям, которые мы называем фактами.
- Если это так, - сказал я, незаметно втягиваясь в эту несколько странную для себя беседу, - а отчасти это так, этого нельзя отрицать разумному человеку, то в чем же тогда ужасное обличье этой великой индукции?
- Весь ужас ее в том, - отвечал мне Холмский, - что зачастую она указывает совсем не туда, где находится истина. Это великолепно можно проиллюстрировать на простейшем примере, который поймет любой школьник. Пусть нам даны три числа - один, два и три. Известно, что эти числа составляют некую регулярную последовательность, то есть следующее число появляется не случайно, а согласно какому-то внутреннему закону. Требуется назвать следующий элемент этой последовательности. Любой нормальный человек скажет, что следующее число четыре. И будет прав в 99 случаях из ста. А что, если по жизни получается, что следующее значение - пять? Или сто двадцать пять, потому что закон образования значений нам точно не известен. Вот все мы справедливо восхищаемся периодической системой Менделеева и называем ее гениальной. А что, если она не совсем верна? Да, до сих пор она довольно удовлетворительно объясняла все имеющиеся в науке факты. Но, возможно, она должна быть трехмерной, или какой-то совсем другой, и тогда нам открылись бы совсем иные горизонты и возможности.
- Мне кажется, в этом нет ничего страшного: пока она объясняет нам имеющиеся факты - она нам верно служит, а в противном случае теоретики начнут думать над новой формулой закона. Но, позволь! - что тебе далась эта индукция?
- Я думаю об индукции, потому что она есть единственный, хотя и крайне несовершенный метод научного познания истины. И неважно, что в конкретном случае мы пытаемся познать - новую математическую истину или чью-то загадочную судьбу. Но, - задумался вдруг он, - я не совсем прав в своих рассуждениях. Процесс мышления - это на самом деле тесное сообщение между индукцией и дедукцией. И самое интересное в этом - это то, что оба этих метода равно несовершенны.
- Позволь, Александр Васильевич, ты противоречив, как Библия, - заметил я. - Всего минуту назад ты утверждал, что миром правит великая индукция.
- Да, я говорил это. Но, как известно, "мысль изреченная есть ложь". Если я и противоречив, как Библия, то я, как и Библия, так же жизненно правдив! Дедукция пытается из общего выводить частное. Но общее чаще всего определено неясно, и дается нам только в ощущениях. Поэтому получается, что человек с художественным образом мышления имеет какое-то неясное представление об общем, например, о боге, и пытается светом этого ощущения высветить частные детали нашей жизни. А человеку с математическим мышлением нужны строгие доказательства, и он тянется к общей истине путем мелких уверенных ступеней. Но первая его ступень все равно базируются на аксиомах, которые так же зыбки, как болото. А истина, как всегда, находится посередине, между землей и небом. Нет в мире совершенства! Вернее, оно есть, но абсолютно не достижимо. К нему можно только все время стремиться, сверху или снизу.
- А в результате? - скептически отметил я. - Вот ты наговорил целую кучу любопытных изречений - но так и не смог поставить твердой точки. Выходит, главное не цель, а процесс ее достижения?
Холмский нервно прошелся по комнате. Трубка его к этому времени уже погасла, и он с глухим стуком положил ее на каминную полочку.
- Понимаешь в чем дело, - серьезно начала говорить он, - меня бесит эта таинственная недостижимость идеала или абсолютной истины. Пока ты копаешься в своих мелких фактах, то все хорошо, все ясно и понятно. Но стоит только замахнуться на мировые устои, на фундаментальные законы - все становится зыбким и неверным. Такое впечатление, словно кто-то свыше поставил нам невидимый барьер, который мы не можем преодолеть. Так и кажется, что она, эта истина, подвешена где-то посередине между землей и небом на прочных невидимых цепях. И как бы ты к ней не двигался - с неба ли спускаясь по веревочной лестнице методом дедукции или восходя по каменным ступеням фактов от твердой земли - все равно при приближении к этому загадочному объекту опора под тобой начинает раскачиваться все больше и больше, и в конце концов сбрасывает тебя вниз.
Но в то же время я не агностик, я твердо верю в возможность научного познания мира, и меня все время охватывает смутное ощущение, что преодолеваемость этого барьера - вещь субъективная: может быть, он положен большинству смертных, но, возможно, некоторые из нас могут преодолеть его. И я пытаюсь понять, почему я не принадлежу к числу этих избранных.
Я первый раз видел Холмского в такой неуверенности, видимо, он наткнулся в своих математических исследованиях на нечто очень глобальное, подступил к тому краю, за которым разверзается мировая бездна.
- Александр Васильевич! - сказал я как можно непринужденнее, стараясь его успокоить, - все это, бесспорно интересные вопросы, и к ним надо время от времени обращаться, но на них нельзя и зацикливаться. Нельзя ходить, все время уткнувшись взглядом в землю, надо время от времени поднимать голову и смотреть на звезды. Но, пытаясь понять гармонию космоса, не надо терять твердой земной опоры.
- Да, черт! - со вздохом облегчения промолвил Холмский. Видимо, он устал от своих размышлений и был рад тому, что высказался. - Поговорим лучше о чем-нибудь другом, более приятном и веселом. Например, можно рассказать друг другу анекдоты.
- Кстати, об анекдотах! - воскликнул я, обрадовавшись возможности сменить зашедшую в логический тупик тему. - Вот ты, Александр Васильевич, часто говоришь о том, как в жизни все взаимосвязано, и чаще всего по любой единственной доступной тебе ниточке ты можешь распутать весь запутанный моток чьей-то незнакомой судьбы. Мне всегда очень хотелось тебе возразить, и я придумал пример. Правда, его рассказывают, скорее, именно как анекдот, но я искренне верю, что так оно и произошло. Дело было при Сталине. Один мужик вышел в стоптанных домашних тапочках на босу ногу выносить мусор, а вернулся домой через десять лет, отбарабанив их в лагерях строгого режима. Юмор анекдота: с тех пор мусор в их семье выносит исключительно жена. Вопрос: как можно было предположить ему такую судьбу, зная, что он исчез?
![Электронная Библиотека [Русские Книги] 📚 Читать На КулЛиб](/templates/read-books/images/no-cover.jpg)