Читать интересную книгу Таволга - Николай Верзаков

В воздухе гул — самолеты ходят по кругу. Инструкторы учат курсантов взлетать, набирать высоту, разворачиваться, заходить на посадку и садиться.

Все, кто не в воздухе, в квадрате. Квадрат — это четыре скамейки, приставленные одна к другой. На углу бачок с водой. Внутри кошма на случай пожара. Пожаров не бывает, и на ней лежит механик Иннокентий Спицын — на глаза надвинута кепка, в углу рта прилип окурок.

У меня от Кеши (так его все зовут) сложное впечатление. Кажется, он что-то знает, чего не знает никто. Помню радость после медицинской комиссии, когда, по моему мнению, был преодолен главный барьер, и он как рукой снял ее.

— Вот погодите.

— Да что ж может быть?

— Мало ли. Идет, бывало, командир перед строем: ты, ты и ты — выйти.

Выходят.

— С летного поля шагом марш!

— За чо, товарищ командир ?

— Летного шику нет.

— Но…

— Кру-гом! С летного поля шагом марш!

Кеша глядит так, что «кругом» и «шагом марш» несомненно относятся ко мне — нет летного шику. Пробегает по спине холодок, а Кеша отходит «техническим шагом» — расслабленной походкой, какой никто кроме, кажется, авиационных механиков не ходит.

Иногда представляется, что именно его я видел, когда у нас за поселком садился самолет. Даже спросил об этом. И он странно ответил:

— Нет-нет, а, впрочем, может быть.

Любит «потравить», благо времени на старте хватает, но надо, чтобы попросили. Обычно в откинутую руку кто-нибудь вставляет папиросу, кто-нибудь протягивает спичку. Кеша с небрежным изяществом сплевывает, будто выстреливает окурок, меланхолично следит за его полетом, прикуривает и оживляется:

Весна! Механик, торжествуя,Сливает в бочку антифриз,Вдали комиссию почуя,Усердно драит верх и низ.

Этих переложений он знает тьму-тьмущую, но никогда не говорит просто так, а как бы лишь для введения в тему. Садится на кошме — ноги калачиком — и вспоминает какой-нибудь случай, часто без начала и конца, как бы продолжая давно начатую повесть, главным героем которой чаще бывает его командир пилот Дыбин, постоянно попадающий в переплет и благополучно выходящий из безнадежных ситуаций. Вот один.

«Повез Дыбин бухгалтера с отчетом и захотел удивить. А он сидит и ничему не удивляется — дальше летят. Опять обернется — сидит, портфель прижал. Главное, сидит и не удивляется. Погоди же, думает, пройму я тебя. Крутнул бочку влево — сидит, не удивляется, крутнул вправо, оглянулся — в кабине пусто. Встал в круг Дыбин, глядит: поле, копны, человек — руки врозь. Сел, подтащил его к ручью, умыл, поднял в кабину, привязал, сунул портфель под мышку, причесал — и по газам. Вдруг ему стало казаться, будто покойник шевелится. Обернулся, а он вертит головой. «Ага, — обрадовался Дыбин, — проняло!»

Другая тема рассказов — теща, которую собирается отравить.

— Да, женился, а что? Рядовой товарищ, ничего особенного. Приехала в город, забеременела, — и осталась лавка с товаром. Жалко стало, взял, вскоре и мальчик родился. Поехали к теще. Поглядела: «Миленький, вылитый Кеша! Как две капли воды…» И захотелось ее отравить…

Рассказ обрывается на полуслове — красная ракета, конец полетам.

Самолеты заруливают на стоянку. Там мы им заносим хвосты, выравниваем в линию, приводим в порядок. Самой легкой работой считается чистка плоскостей и фюзеляжа снизу — лежи на травке в тени, самой кропотливой — кабина, сохранившая, кажется, зной разгоряченных тел, где, согнувшись в три погибели, надо достать места за приборной доской, между тягами, под чашкой сиденья, куда обыкновенно набивается пыль.

Под плоскостью занимает место Колпаков, растягивается, лениво водит тряпкой, иногда засыпает. В ответ на «сачка» улыбается. Он в аэроклубе второй год, летает хорошо и держит себя на положении аристократа. Я переваливаюсь через борт — ноги торчат из кабины наружу.

Наша «Светлана» стоит второй с левого края, за «Татьяной Лариной». За нашей — «Лариса Дмитриевна», четвертой «Бедная Лиза» — ею оканчивается первое звено. Механики, чаще несостоявшиеся по разным причинам летчики, — поэты в душе. Нерастраченную любовь к небу переносят на машины и дают звучные имена, иногда верно отражающие суть. Наша «Светлана» — единственная в отряде серебристого цвета, остальные — зеленые. «Лариса Дмитриевна» — от «Бесприданницы». У Кеши никогда почти не оказывается под рукой или торцового ключа вывернуть свечу, или контровочной проволоки, то куда-то девается струбцинка, и он идет к соседям. Механик «Бедной Лизы» Солодовников не может избавить машину от течи масла, возвращается она на стоянку в черных потеках.

Вот и теперь Кеша пришел за графитовой смазкой. Они о чем-то говорят с нашим механиком Лисицыным. Кеша не выдерживает:

— Я ее, каштанку, отравлю. — И лицо его делается злодейским. — Нажарю мухоморов, скажу: «Поешь, мама», — и отравлю… Идет налево — киль осмотрит, направо — гайку подвернет.

И вдруг меняется в настроении:

— Солянка с осетриной, почки брошед, куропатка на канапе, беф-фризе с хреном. Что, сокола, засверлило в носу?

…Вечер ласков и тих. Струной звенит писк комара. В палатке механиков плещутся гитарные аккорды. Кеша в гимнастерке и бриджах тончайшей шерсти с заглаженными стрелочками, сапоги начищены до глянца, свежий подворотничок подчеркивает густой загар шеи.

— Кеша, расскажи, как на хвосте летал, — просит Лисицын.

— Перед войной было. По срочному заданию выпускал Дыбина в нелетный день. Рань, струя от двигателя насквозь просвистывает. Лежу брюхом на хвосте, втянул голову, жду, когда он газ скинет. Толчки прекратились, а газ все до упора. Открыл глаза — земля вниз уходит. Дыбин прямо со стоянки взлетел. Думаю: а ну, выкинет штуку? Ни жив ни мертв. Вдруг самолет догоняет. На борту мелом: «Дыбин, на хвосте — человек!» — тогда радио не было. Чую: Дыбин блинчиком-блинчиком — и обратно. Сели. Он глядит на меня и не узнает — седым стал. Совсем белым, — уверяет Кеша. Хотя сколько я ни смотрел, не мог разглядеть седины.

Колеблется язык керосинки. Пляшут тени. В проем палатки видны силуэты самолетов и ломтик луны над ними. Хриплый голос:

Серая походная,Родиной дареная,У костра прожженнаяВ бурю и в метель…

Иллюзия фронтовой перемолчки. Механики повоевали и любят вспоминать. Война еще слишком свежа в памяти. Голос хрипит. Мерцают зарницы, называемые у нас отчего-то калинниками.

Кешина теща, бойкая рыжая старушка, приехала в выходной день. Лагерь почти пуст. Остались те, кому некуда ехать, да два-три механика, занятых ремонтом. За исход встречи мы опасались и перебрались в соседнюю палатку, чтобы в случае крайности помешать злодейству. Свежим ручейком тек голос:

— Миленька-ай, да что же ето ты не едешь-не идешь, глаз, миленькай, не кажешь-та. А уж мы сидим-глядим, инда слеза прошибет.

— Некогда, мать. Мотор раскидан, а время не ждет.

— И лица-то на тебе, миленькай, нету.

— Нет лица, — бурчит Кеша, — рожа — кепкой не закрыть.

— Пирожок с рыбкой, блинцы, орешки заварные… Мишка тюричок от ниток сунул — папке трубу на самолет. Хи-хи-хи, с понятием, сопатый: чих-чих-чих, жу-у-у — и полетел. Не ешь? Не захворай, мотри.

— Это вам, — Кеша шелестит в бумажнике.

— Все? Ах, мать моя! Да ведь живем.

— Ну, мне тут много не надо.

— Приезжал бы, а?

— После выпуска. А теперь некогда.

— Миленький ты наш…

— Ну-ну, будь здорова. — И слышится сухой звук поцелуя.

На другой день Кеша в квадрате лениво дымил папиросой и из-под кепки глядел в небо:

— Нагнал я ей страху, еще и теперь, небось, бежит без оглядки.

Не надо считать, что в авиации люди не думают о смерти. Думают. Но тот, кто думает о ней больше, чем следует, тот не летает.

После катастрофы «Веры Павловны» из второго звена, когда она сорвалась в штопор на третьем развороте, полетов не было три дня. Остатки ее — кучу обломков — свалили возле ПАРМа — полевой авиаремонтной мастерской — за самолетной стоянкой. Испытывая внутреннее содрогание, я разглядывал смятую приборную доску, обрывок привязного ремня с пятнами запекшейся сукровицы и не мог смириться с мыслью, что эта куча еще вчера была изящной машиной.

В мастерскую прошел Кеша (в эти дни механики выполняли профилактику, а мы помогали). Спустя минуту я услышал шум и заглянул в дверь. Кеша тряс, скогтив за грудь, плотника. Лицо его было бледно, ноздри раздулись, глаза округлились и проступили красные прожилки.

Оказалось, доска, которую строгал на конус плотник, покрытая цементной пылью, была уже где-то в употреблении, и это покоробило механика.

— Если еще зайду и увижу ее, считай, для себя строгал!

Выходя, он чуть не сшиб меня, и направился в поле развинченным шагом.