Читать интересную книгу Исповедь королевы - Виктория Холт

Однако оказалось, что мы не найдем здесь покоя, потому что с наступлением утра народ вновь стал собираться.

Мой сын услышал их голоса и подбежал ко мне.

— Mon Dieu[136], мама, неужели все снова будет как вчера? — воскликнул он.

Я пыталась утешить его, но женщины уже кричали мне, чтобы я вышла на балкон. Я вышла туда, причем, как и накануне, думала, что, вполне возможно, иду на смерть. Однако я сразу же заметила, что это была совсем другая толпа, более здравомыслящая. Это были парижане, твердо стоявшие на стороне революции. Однако это были не те преступники и проститутки, которые совершили поход на Версаль. Я сразу же почувствовала разницу и решила, что могу поговорить с ними.

Когда я вышла на балкон, установилась тишина. Я поняла, что они уважают мое мужество, которое проявлялось в том, что я без страха стояла лицом к лицу с ними.

Я произнесла:

— Друзья мои, вы должны знать, что я люблю мой добрый город Париж!

— О да! — крикнул чей-то голос. — Так сильно, что четырнадцатого июля вы хотели, чтобы он был осажден, а пятого октября чуть не сбежали за границу!

Послышались одобрительные крики и смех. Однако как все это отличалось от того, что было вчера!

— Мы должны перестать ненавидеть друг друга! — сказала я.

Снова установилась тишина. Потом кто-то сказал:

— А она смелая, эта австрийка!

Снова тишина, а потом:

— Да здравствует королева!

Когда я вернулась в комнату, я почувствовала большое облегчение. Но я знала, что теперь все будет уже не так, как раньше. Должны произойти великие перемены. Да, это было необходимо. Больше не будет ни расточительных балов, ни платьев от Розы Бертен, ни новых усовершенствований в Трианоне. Все это было уже не нужно мне. Мне будет вполне достаточно моих детей, моего любовника, моего великодушного и нежного мужа.

Я села и написала письмо Мерси. Я велела ему некоторое время держаться подальше от двора, потому что боялась, что австрийского посла будут считать врагом и он, несомненно, будет в опасности.

«Если бы мы могли забыть, где мы находимся и как мы сюда попали, то нам следовало бы радоваться настроению народа, особенно в это утро. Надеюсь, что если здесь нет недостатка в хлебе, то очень многое уладится… Никто не поверил бы в то, что произошло с нами за последние сутки, и что бы он ни представил себе, все это будет далеко до того, что нам пришлось вынести».

В мою комнату вошел король и сказал:

— Я слышал, как народ аплодировал тебе. Это — конец революции. Теперь мы выработаем новый порядок, самый лучший для нас всех.

Я обняла его, хотя на самом деле не была согласна с ним. Каким бы мягким ни было в тот день настроение народа, все же я не могла забыть о том, что мы пленники. Когда я узнала, что нас собираются заставить переехать из Версаля в Тюильри, я сказала мадам Кампан: «Когда короли становятся пленниками, им недолго остается жить».

Настроение народа определенно изменилось, потому что в течение следующих нескольких дней из Версаля постепенно прибывала мебель. Столяры и обойщики весь день были на месте, и совсем скоро апартаменты, которые мы выбрали, стали выглядеть более пригодными для королевской резиденции. Наши королевские телохранители, отобранные из благородных семейств, были, разумеется, уволены и заменены людьми из Национальной гвардии Лафайетта. Для нас это было очень неудобно, так как эти люди были любопытны и дурно воспитаны и без всяких церемоний вторгались в нашу частную жизнь.

Я очень боялась, как бы мой сын не обидел этих гвардейцев, и внушала ему, чтобы он был с ними приветлив. Для него это было нетрудно. Он расспрашивал их и разговаривал с ними в такой манере, которую они не могли не найти очаровательной.

Он был уже достаточно большой, чтобы испытывать недоумение по поводу того, что произошло. Он сравнивал нашу теперешнюю жизнь с прошлой. Все мы в его присутствии старались скрывать свои опасения и пытались внушить ему веру в то, что все, что случилось с нами, было вполне естественным. Но он был слишком смышленый, чтобы верить этому.

Однажды он подбежал к королю и сказал:

— Папа, я должен сказать тебе что-то очень серьезное!

Его отец улыбнулся и ответил, что будет очень рад услышать об этом серьезном деле.

— Чего я не понимаю, папа, так это почему народ, который так сильно любил тебя, теперь вдруг разозлился на тебя. Что ты такого сделал, что они так сердиты? — спросил дофин.

Король посадил мальчика к себе на колени и сказал:

— Я хотел сделать народ более счастливым, чем он был. Но мне нужны были деньги, чтобы тратить их на войны. Поэтому я попросил деньги у народа, как это делают все короли. Но судьи, которые входили в парламент, были против этого. Они сказали, что только народ имеет право дать разрешение на это. Я попросил самых выдающихся граждан, отличающихся либо рождением, либо состоянием, либо талантом, приехать в Версаль. Это называется Генеральными Штатами. Когда они приехали, то попросили меня пойти на уступки, на которые я не мог пойти как из уважения к себе самому, так и из чувства справедливости по отношению к тебе, ведь когда-нибудь ты станешь их королем. В том, что произошло за последние несколько дней, виноваты злые люди, которые подстрекали людей к восстанию. Ты не должен думать, что в этом виноват народ!

Не знаю, понял ли все это мальчик, но он серьезно кивнул. После этой беседы он, казалось, лишился значительной части своих детских привычек.

Продолжалась унылая зима. Мы приспособились к новому жизненному распорядку, который очень сильно отличался от нашего прежнего образа жизни. Версаль и Трианон, казалось, отодвинулись от нас на годы. Но и я тоже изменилась.

Мне было тридцать четыре, и я получила ужасный урок. Я начала понимать, что, если бы вела себя по-другому, народ не поносил бы меня так. Он не испытывал к королю такой ненависти, как ко мне.

Я настолько сильно изменилась, что специально выбрала апартаменты на первом этаже, чтобы можно было пожить отдельно от семьи, побыть одной и поразмышлять. Как странно, что я, никогда не обладавшая способностью сосредоточиться на теме, которая меня не интересовала, дольше, чем на несколько секунд, пыталась теперь разобраться в самой себе.

Я проводила целые часы, делая записи и излагая письменно го, что произошло в прошлом. Я продолжала делать это и потом. Это был единственный способ познать себя и проследить шаг за шагом тот путь, который привел меня туда, где я теперь оказалась.

Я изменилась. Из легкомысленной девчонки я превратилась в женщину. Это изменение было внезапным, однако не более внезапным, чем изменения в моей судьбе. Я чувствовала себя так, словно за сутки прожила целую жизнь, полную страданий и страха. Такое оказало бы воздействие на любого человека.

Когда я вспоминаю письма, которые писала Мерси, я понимаю, как велики были эти изменения. Я писала ему:

«Чем более несчастной я себя чувствую, тем сильнее становится моя любовь к моим истинным друзьям. Я с нетерпением жду той минуты, когда смогу свободно встретиться с вами и заверить вас в своих чувствах, которых вы имеете полное право ожидать от меня, чувствах, которые я буду испытывать до конца своей жизни».

Наконец-то я осознала, какую ценность представлял для меня Мерси. Теперь я понимала, что все могло бы сложиться по-другому, если бы я обращала внимание на его предостережения и предостережения моей матушки.

Но мне придавало мужества то, что теперь я уже была в состоянии понять, что была не права. Я не осознавала этого до тех пор, пока великие страдания не открыли мне глаза.

В течение той унылой зимы дни казались длинными и однообразными. Большим утешением для меня были мои дети и Аксель, который имел возможность часто навещать меня. Я, бывало, сидела в классной комнате, пока аббат Даву занимался с моим сыном. Я видела, как трудно ему было сосредоточиться. Это так напоминало мне мое собственное детство, что я стала предостерегать его по этому поводу.

— Но, мама, здесь ведь так много солдат, и они гораздо интереснее, чем уроки! — серьезно отвечал он.

Я напомнила ему, что великие воины тоже должны учить уроки.

Все мы каждый день слушали мессу и кушали вместе. Мы стали ближе друг к другу, чем когда-либо прежде. Теперь мы жили, словно семья буржуа, сидели за столом вместе с детьми, и они участвовали в наших беседах. Бедняжки Аделаида и Виктория очень сильно изменились. Софи умерла, и они все время повторяли: «Счастливая Софи! Она избавлена от всего этого!»

Они больше не были моими врагами. Несчастье изменило их. У них хватило здравого смысла, чтобы осознать, что сплетни, которые они распространяли обо мне в прошлом, сыграли немалую роль в том, что все мы теперь оказались в таком положении. И они раскаивались в этом. Думаю, их удивляло также то, что я не держала на них зла. У меня не было времени, чтобы быть мстительной. Мне не доставляло удовольствия напоминать им о том вреде, который они мне причинили. Я могла только жалеть их. Ведь они так долго прожили при том общественном устройстве, которое теперь трещало у них под ногами, оставляя их совершенно беззащитными.