мечтаю или вспоминаю о чем-то. Вдруг захватило дух. Мне пришла мысль: «Философия, – думаю я в кровати, – это логические рассуждения»! И вижу (как у Анны Карениной Толстого), как в темноте блестят мои глаза.
Я чую, что в моей жизни случилось что-то важное, очень важное. Ничего такого со мной прежде не было. Ко мне прибыла первая «настоящая» МЫСЛЬ. С ней вместе наступает иная жизнь, жизнь МЫСЛИ. Какие же великие мысли у меня будут в 17 лет! Что же со мной и ими будет лет эдак в 30! А дальше, за горизонтом зрения, где невозможная старость, лет в 40?!
То было первое прозрение, открывающее впереди бесконечный ряд их. В видении грядущего передо мной уходила ввысь лестница мысли всей моей жизни. Да, да, я видел перед собой не тяжелый подъем в гору и не скалолазание, а именно крутую винтовую лестницу, возносящую меня со ступени на ступень, от прозрения к прозрению. В этом видении грядущей лестницы мысли (видении душевного рождения) я предугадал себя прозревателем. И сразу пережил это в себе как прозрение.
О своем видении грядущего на самом старте жизни моей мысли я вспоминал редко, но всегда его помнил. Оно хранилось во мне не как воспоминание отроческого казуса жизни, а как актуальное представление, пригодное для разных этапов моей долгой жизни. Оно никогда не покидало меня. Оно двигало мной.
Вот и сейчас, в 86 лет, в глубокой старости, я ловлю себя на том, что смотрю в будущее такими же глазами, как тогда. И вижу, как в 13 лет, впереди все так же уходящую ввысь лестницу мысли, прозрений третьего тома этой книги.
* * *
Прозревательские потенции долгое время не мешают вольному бегу жизни во всех направлениях. Прозреватель не сознает себя, пока не сознает своей одинокости.
Мысль – родная моя стихия. Я импровизировал ею легко и свободно всегда и в любой ситуации. И не обращал на нее специального внимания. Мыслить для меня все равно как говорить или петь. Кто-то надоумил меня записать мысль, и тогда оказалось, что я буквально не могу связать вместе трех слов. Это напало на меня лет в 25. Какая-то странная робость перед письменным словом вводила меня в совершенный ступор. Писать я в то время не намеревался и преодолевать это мне ни с какой стороны не было нужно. И тем не менее, я, понятия не имея, чего я добиваюсь и зачем, вступил в упорную борьбу со своим письменным косноязычием. Это оказалось трудно. Целый год изо дня в день я учился писать, как учатся говорить после травмы мозга, бесконечно складывая и перекладывая слова и варианты в одном и том же этюде. Готовая страница текста добывалась с огромным трудом. Ничего ценнее ее для меня не было.
Борьба эта длилось долго, в общей сложности, лет пять. Все эти годы надо мной довлела бессознательная ответственность за каждое письменное слово. Это определенно было связано с реализацией прозревательского мышления в будущем. Через много лет я понял, что столь странный дефект письменных способностей нужен был для того, чтобы я с самого начала (как дитя) ориентировал особым образом свою личную творческую волю.
Прежде чем стать тем, кем обязан стать, я должен был найти (или создать?) в человеческом языке свою особую ноту, которая попала бы в резонанс с безмолвным словом моего адолонического гения. Это заранее надо суметь вытрудить самому. Она не дана готовой.
* * *
Первая Критическая точка. 1971 год. Я весь дрожал от переизбытка требующих траты сил и неутоленного желания пойти мыслью куда-то, не видел куда, и найти нечто предчувствуемое, единственное и мне необходимое, чему мог совсем отдать себя. Нужен был штурм. Я взял отпуск и с огромным чемоданом умных книг уехал из Москвы. Читал их месяц по 15 часов в сутки и ничего не отыскал. Бродил по мартовской слякоти, пил березовый сок и так ни на что не набрел в себе. Набрел на местную скромную библиотеку, зашел в ее маленький читальный зал, сел, взял «Войну и мир» и стал листать просто так.
Книга раскрылась на смерти князя Андрея в Ярославле. Я, разумеется, хорошо помнил это место Толстого, но почему-то особо не отмечал его удивительную и больше нигде у него не встречающуюся особенность. Описывая пограничное состояние своего героя, Толстой, гений слова, будучи не в силах на человеческом языке описать то, что открылось князю Андрею, на полстраницы ставит одни точки. Я ощутил, как толстовское прозрение Птицы Небесной передается мне, и затих.
Индуцированное от Толстого прозрение полуземного состояния Птицы Небесной – стартовое прозрение себя в качестве прозревателя.
Особенность всякого прозрения в том, что, получив его, понимаешь, что оно прозрение, что оно дано, но что дано не понимаешь. Я жил с откровениями князя Андрея года три*), завлек в работу 17-летнего сына и, в конце концов, вытрудил нормативный Путь восхождения человека.
*) Желающие могут ознакомиться со статьей «Откровения князя Андрея» на сайте mardov.org.
«Откровения князя Андрея» дорого мне тем, что, в работе над этой статьей, как понимаю сейчас, я получил задание всей жизни. Сначала, со времен Первой Критической точки, я пытался вникнуть в восхождение человека к высшей его точке, к запредельному состоянию Птицы Небесной. Реализуя прозрение Птицы Небесной, я через несколько лет, в светлом откровении на подъеме Пробуждения, прозрел основные вехи Пути восхождения.
С вдохновением я годы бился не только над сюжетом и течениями Пути восхождения, но и над до сих пор неясным мне значением начертания кривой восхождения. В самом начертании этом (быть может, предъявленном в ином времени) скрыта тайна, восходящая к самому Пути Замысла.
Путь восхождения привел меня (совершенно неожиданно для меня!) к иному Божественному Лицу, к Божественному Лицу Отца. И от него к пониманию Замысла Всевышнего. Теперь ведет меня к осмыслению сюжета Пути Замысла. И выведению Третьего Лица из тени.
* * *
Путевое видение дает поручение, ничего не открывающее, только призывающее. Путевое видение не сообщает прозрение, оно властно движет к пробойному прозрению, а то – к новому путевому видению. Видение Птицы Небесной, видение Первой Критической точки, вело меня к прозрению Пути Восхождения личнодуховной жизни, а то – к видению Второй Критической точки.
На третьей стадии Пути прозревателя должна быть произведена работа на дальних и на ближних подступах ко Второй Критической точке. Адолон заказывает эту работу, он же принимает ее и выдает видение Второй Критической точки.
До Второй Критической точки прозреватель восходит и доводится до кондиции, при которой он способен принять в себя адолонического гения из базисной жизни. Это удается ему при условии верно направленных усилий его аитии