Андрей в отдаляющееся кипение битвы, тем сильнее охватывала его тревога. Он не видел, как, смертельно ужаленные турецкой картечью, падают, ломая хребты, разгоряченные кони, как яростно защищаются янычары в своих ложементах. Но по некоторым приметам, по нарастающему клекоту боя догадывался, что там, на длинной полосе косы, произошло что-то непредвиденное. Оттуда к крепостным воротам помчался галопом простоволосый всадник, следом протарахтели две подводы с ранеными. Теперь уже не было сомнения, что турки теснят пехотные роты и казачьи сотни, которые отогнали их почти до самой стрелки.
Чигрин не знал, что остановило их, вынудило возвратить разгромленному, казалось бы, уже врагу, очищенную от него полосу косы. И, вслушиваясь в отвратительный свист турецких ядер, падавших все ближе и ближе, никак не мог понять, почему они стоят здесь, под земляным валом крепости, когда почти рядом, в полутора-двух верстах отсюда льется солдатская и казацкая кровь?
Впереди, держась рукой за луку седла, стоял хмурый командир эскадрона ротмистр Шуханов. Он тоже нервничал, посматривая то в сторону крепостных ворот, то на косу, не появится ли вестовой с долгожданным разрешением генерал-аншефа вступить в бой. Но он прискакал только на склоне дня, когда поредевшие мушкетерские роты отступили почти до самого Кинбурна и в пороховом дыму мелькали уже фигуры янычар.
Ротмистр вихрем взлетел в седло. Его сипловатое «По коням!» утонуло в многоголосом гуле казаков эскадрона, которые уже заждались этого мгновения. Чигрин пришпорил своего застоявшегося жеребца и, выхватив на скаку саблю, понесся в первой цепи на вражеские ряды. В возбуждении, в неудержимом порыве к бою не услышал орудийных залпов, прогремевших с лимана. Увидел только, как казак, скакавший справа, выпустил из занесенной руки саблю и, откинувшись навзничь, будто его кто-то толкнул в грудь, начал валиться из седла. Рядом дернулся, чуть не ударив его копытом, чей-то раненый конь. На сапог Андрея брызнула темно-красная кровь. Он кинул взгляд в сторону лимана и, пригнувшись почти к самой гриве коня, догнал ротмистра.
— Ваше благородие, — крикнул из седла, — коса простреливается картечью с турецких судов... Можно обойти янычар загребой...
Загребой солдаты кинбурнского гарнизона называли отмель возле косы потому, что там часто «загребались» в песок приплюснутые камбалы, выставив наружу лишь два сизовато-зеленых, как недозревшие ягоды терна, глаза.
С тех пор как их эскадроны остановились под Кинбурном, Чигрин каждое утро купался в море. Не мог удержаться от искушения. С удовольствием нырял в прохладную уже в ту пору, хрустально-прозрачную воду и быстро плыл, разогревая тело энергичными взмахами рук, к узенькой мели, тянувшейся белой полосой в двадцати саженях от берега вдоль всей косы. И теперь он вспомнил о загребе, на которую ему приходилось несколько раз плавать на коне.
— Молодец, Чигрин! Хорошо придумал! — одобрил его совет ротмистр и, придержав коня, скомандовал громко: — Эскад-ро-о-он! Вплавь колонной на загребу — марш!
В разгаре боя турки не заметили этот необычайный рейд. И когда эскадрон с моря врубился в их правый фланг, янычары с суеверным ужасом в глазах кинулись врассыпную. Но те, которые наступали дальше от берега и не видели, откуда подошла конница, попытались оказывать сопротивление. На песчаный бруствер извилистого ложемента быстро, будто из-под земли, перед конем Чигрина выскочил горбоносый турок с черной щеточкой-бородкой, скуластым лицом и злыми, широко расставленными глазами. В его руке молнией сверкнул кривой ятаган. Андрей рванул повод, вздыбливая коня, и с размаху рубанул саблей. Ему показалось, что турок уклонился от удара, отскочил в сторону. Но когда увидел на бруствере его окровавленное тело, темные круги поплыли перед глазами. Почувствовал, как мелко дрожит рука с опущенной саблей и позвякивает об нее стремя. В ушах словно сверчки застрекотали. «Держись, Чигрин!» — стиснув зубы, мысленно приказал самому себе и, сдерживая дрожь в руке, понесся на коне вместе со всеми на острую, как клинок, стрелку косы, куда, отстреливаясь, беспорядочными толпами отступали остатки турецкой пехоты.
Два гренадера вывели на берег моря невысокого человека с окровавленным рукавом белой сорочки. Андрей в сумерках, уже опускавшихся на полуостров, не успел рассмотреть его лицо. Увидел лишь, как гренадеры стали промывать ему рану морской водой, перед глазами мелькали согнутые спины янычар, изрубленные, окровавленные трупы, от которых шарахался его конь, фигуры всадников, преследовавших отступающих...
Его поразило поспешное отплытие турецкой флотилии. Наблюдал, как, спасаясь от мушкетерских штыков и казацких сабель, янычары с отчаянием кидаются в воду в надежде, наверное, что их подберут, спасут свои же суда. Но те даже близко не подходили к косе, обрекая на гибель остатки своего отборного корабельного войска. «Аман! Аман!» (Спасите!) — разрывали души неистовые крики сотен утопающих, доносившиеся с лимана и моря. Но паруса пустых судов очаковской флотилии уже еле-еле виднелись в сгущающейся темноте.
Чигрин спешился. И, ощущая страшную усталость, опустился на песок. Откуда-то доносились голоса мушкетеров, которые искали среди ложементов своих убитых и раненых товарищей. Позади дымили трубками казаки.
— И Суворова в этом бою дважды ранило, — услышал Андрей чей-то голос. — Один раз в грудь, а второй раз в руку, продырявили насквозь пулей. Можно сказать, на моих глазах. Его ординарец настаивает, значит, чтоб в лазарет везти, а он упирается. Ведите, говорит, меня к морю, и все. Еще и покрикивает на ординарца.
— И повели?
— Куда же было деваться. Когда промыли рану морской водой, он даже засмеялся. Теперь, говорит, я всех турок прогоню в море.
— А что, и прогнали! Не сунутся на косу.
— Антона и Захария жаль. Не порадуются вместе с нами.
— Разве только их. Вечно будут лежать в этой земле. Пусть она будем им пухом.
Голоса стихли. На высоком темном небе вспыхивали звезды.
Из лимана пили воду казацкие кони.
———