слишком самонадеянным в войне, которую не мог выиграть изначально.
Риган положил руку Эйлерту на плечо, и Эйлерт подумал, почему ему сейчас не двенадцать, ведь так хотелось ни о чем не волноваться и просто обнять кого-то близкого. Молчание кричало громко, и этот крик так сложно было выносить. Ладонь Ригана напоминала о прожитых когда-то счастливых моментах, но успокоения в этих воспоминаниях он не нашёл. Только нескончаемое море боли и тоски по прошлому. А прошлое, как известно, вернуть невозможно.
Лерт бы многое отдал за это.
Если бы было, что отдавать.
До той секунды, пока Риган не положил руку ему на плечо, Эйлерт думал, что не боялся: он заглушал свой страх усталостью, злостью, ненавистью. Но одно прикосновение разрушило защиту, обнажая душу перед самим собой.
Эйлерт не хотел умирать, и это осознание скрутилось в жёсткий ком внутри.
— Риган, мне страшно.
Риган чуть сильнее сжал его плечо. «Я знаю». Любому было бы страшно, если бы он знал, что через несколько часов умрёт.
— Даже идя прямиком к Морскому Дьяволу мне не было страшно, — тише добавил Лерт и закрыл глаза. Тюремная камера — последнее, что хотелось видеть в такой момент. — То есть страшно было, но не так.
Он не мог объяснить, каким был страх тогда и каким он стал сейчас, но точно понимал, что это были два разных чувства. Оба заставляли сердце биться чаще, быстрее, неистовее. Но если страх перед битвой заставлял двигаться дальше, не позволяя оборачиваться назад, то страх перед казнью — заставлял цепенеть, то и дело оглядываясь на прошлое без шанса на будущее.
Почему ему сейчас не двенадцать. Об этом думал не только Эйлерт, но и Риган.
Когда Эйлерту было двенадцать, Риган мог его защитить. Даже после смерти Нельса, Риган всё ещё мог его защитить. Сейчас он был бессилен. Он был бессилен с тех пор, как Эйлерт возглавил «Пандору», — Риган убеждал себя в этом снова и снова, хотя знал, что необузданное море внутри Эйлерта никогда не разрешало его защищать, и все те годы были лишь видимостью безопасности.
Слов не осталось — одни чувства, да и те неумолимо сгорали, оставляя за собой разбитые надежды и пепел.
Если бы Нельс Лир не погиб в кораблекрушении, его бы тоже казнили. Эйлерт всего лишь повторил его судьбу.
Если бы Риган Оделис много лет назад решил восстановить «Эгерию», он бы тоже был повешен.
У каждого из них была одна дорога и один конец. Просто кто-то свернул в нужный момент, а кто-то свернул не туда.
— Спасибо, — шепнул Лерт совсем не слышно, но Ригану было не обязательно слышать, чтобы понять. — Ты заменил мне отца. Не знаю, что со мной стало, если бы не ты.
Эйлерт никогда не забывал Нельса, но не мог отрицать значения в его жизни Ригана. Не мог не обращать внимания на то, как Риган приехал к ним после смерти отца, как Риган остался и помогал ему и матери. Как Риган первый раз его обнял, когда он первый раз заплакал, очнувшись после кораблекрушения. Как Риган учил его стрелять и драться. Как Риган позволил попробовать эль и привёл в бар. Как Риган бросил свою жизнь ради него, Эйлерта.
— Ты стал мне сыном, мальчик.
И от этих слов хотелось плакать и смеяться одновременно. Плакать — потому что больно. Смеяться — потому что капитан пиратского судна никогда не плачет.
— Не говори матери, — после недолгой паузы попросил Эйлерт. — Не говори ей, что меня казнили. Скажи, я погиб в битве. Она не переживет, если узнает, что после победы я угодил в английскую тюрьму и был казнен.
— Не уверен, что Нала вообще переживёт известие о твоей смерти, — выдохнул Риган. Он не хотел этого говорить — слова сами сорвались — и быстро пожалел о сказанном. Эйлерт поник ещё сильнее: после смерти Нельса у Налы оставался сын, но после смерти сына она останется одна, и причин жить больше не будет.
— Просто не говори ей, — повторил Лерт. Он и сам прекрасно понимал правоту Ригана, только слишком сильно не хотел признавать и думать об этом.
Риган кивнул: хорошо. Даже мертвецы имели право на последнее слово и последнюю волю. Эта воля беспрекословно выполнялась. Риган никогда не скажет Нале, что её сына казнили. Нала никогда не узнает правду. Последняя воля Эйлерта оказалась жестокой — он лишил матери того, к чему она всегда стремилась. Правды. Риган не стал его переубеждать.
— Можно ещё одну просьбу?
«На этот раз точно последнюю», — хотел добавить Лерт, но не стал, зная, что мог просить, о чём угодно и сколько угодно, потому что Риган действительно стал ему отцом, и иногда ему хотелось именно так его называть, но он вовремя себя одёргивал.
— Когда найдешь Рагиро, прошу тебя, сделай всё, что понадобиться, чтобы он не жертвовал ни душой, ни сердцем, ни чем-то ещё, чтобы вернуть меня. Нам обоим хватило одного раза. Второго, боюсь, мы не переживём. Я, во всяком случае, точно. Мне не удалось пережить даже первого, — его пробило на смешок. Нервный, раздраженный. — И скажи ему, что он с момента нашей встречи был самым важным человеком в моей жизни и остался им до сих пор. Я уже говорил ему об этом, но мне кажется, он не совсем поверил. Так что…
— Хорошо, — Риган не стал дожидаться, пока Эйлерт скажет что-то, что снова и снова будет разрывать ему сердце. Снова.
И они замолчали.
Надолго.
Пока не начало светать.
Молчание тоже могло говорить, и оно говорило. Эйлерт ни о чём не жалел, даже на смертном одре. И если бы у него была возможность прожить жизнь заново, он бы прожил её так же, ничего не меняя. Риган жалел лишь об одном: что у него так и не получилось защитить сына. Он бы с радостью поменялся с Лертом местами, да только Лерт ни за что ему не позволил бы.
— Как думаешь, это больно — умирать? — первым нарушил тишину Эйлерт. До прихода стражи оставалось немного времени, и это был единственный вопрос, который волновал Лерта.
Ригану не хотелось отвечать. Он говорил Эйлерту, что Нала не переживет его смерть, но ни слова не сказал о себе — он сам не знал, как ему жить дальше, сам был в ужасе не меньше Лерта и сам надеялся,